Сцены провинциальной жизни Уильям Купер В книгу включены два романа известных английских писателей: семейная сага «В поисках любви» Нэнси Митфорд и повествование о жизни молодых провинциальных интеллигентов «Сцены провинциальной жизни» Уильяма Купера. Один из лучших романов Уильяма Купера «Сцены провинциальной жизни» повествует о сложности и многогранности молодой любви, о зарождении нового чувства, его потерях и радостях, разочарованиях и надеждах… Уильям Купер Сцены провинциальной жизни Эта книга посвящается Пегги ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Глава 1 ЧАЕПИТИЕ В КАФЕ Школа, где я учительствовал, находилась, к удовольствию учителей и учеников, в самом центре города. Пройдешь несколько шагов — и вот тебе кафе или пивная. Я облюбовал себе одно кафе на рыночной площади. Кафе помещалось на втором этаже, а под ним была лавочка, в которой поджаривали кофе. Восхитительный аромат растекался по лабиринту рыночных палаток, смешиваясь с запахами сельдерея, яблок и хризантем, — напав на его струю посреди площади, можно было добраться по ней до источника, иными словами, витрины лавочки, где в сверкании красной эмали и хрома вращалась великолепная механическая жаровня, настойчиво напоминая о том, что кофе по запаху лучше, чем на вкус. Два-три раза в неделю я ходил в кафе пить чай с другом, которого звали Том. Он служил бухгалтером-экспертом, и его фирма занимала здание, стоящее на полпути между школой и рыночной площадью. Том работал по исчислению подоходного налога и недурно зарабатывал — он мог бы вообще жить припеваючи, если б поддался на уговоры иных городских жителей заглянуть после работы к ним в контору и поколдовать над налоговой декларацией. Но Том предпочитал проводить свой досуг иначе. Мы были друзьями не первый год. И он, и я мечтали добиться успеха на литературном поприще. За те шесть лет, что я провел в этом городе, работая учителем, я напечатал три романа. Том напечатал один. Втайне я считал, что как писатель я в три раза лучше Тома. Шел февраль 1939 года, и было мне в то время двадцать восемь лет, а Тому — двадцать семь. Не стану из деликатности называть фамилию Тома. Что касается прочих его примет, их скрыть будет невозможно. Так, например, при всем желании нельзя было сразу же не заметить, что Том рыжий и что он еврей это просто бросалось в глаза. У него были густые, буйные, огненные кудри и внушительный нос. Весил он фунтов на пятнадцать больше меня и, похоже, пошел бы в этом отношении гораздо дальше, если бы не пребывал постоянно в вихре бурной физической деятельности. Он был круглоголов, с зеленоватыми глазами и капризно надутыми губами. За его острый ум и горячий нрав я был искренне привязан к нему. Что он умел подавлять других силой своей личности, заметить было трудней. Бывает, что собственный образ, созданный человеком в воображении, ничуть не менее интересен, чем сам человек. Образ, созданный Томом, был ничуть не менее интересен, чем он сам, и уж, во всяком случае, куда более поразителен; он пленял чертами романтического величия. Том представлялся самому себе великим знатоком человеческой натуры, великим писателем, великим ценителем всего, что стоит ценить в этой жизни, а также великим любовником. Великим бухгалтером-экспертом он себе не представлялся. Не представлялся он самому себе и великим шутом — ничем, по сути, не отличаясь в этом смысле от нас, грешных. Том обладал удивительной способностью неотвязно давить на чужую психику. С милой непринужденностью он донимал человека до тех пор, пока тот не поступал вопреки собственному желанию. Меня он тормошил постоянно — в особенности, например, насчет нашего дома за городом. Мы с Томом на паях снимали дачу в десяти милях от города с условием, что будем по очереди проводить там выходные дни. Так вот я по двум весьма серьезным причинам хотел, чтобы условие это выполнялось: во-первых, я имел на то законное право, а во-вторых, на этой дачке меня навещала девушка — молодая, очень хорошенькая девушка по имени Миртл. Неудивительно, таким образом, что мое желание сохранить за собой свое законное право было достаточно сильным. Том, человек другого склада, смотрел на вещи иначе. С пафосом, страстью, пылом и изобретательностью, какие мне и не снились, он без устали меня донимал, пытаясь оттеснить меня, когда подходила моя очередь. Рисуя себе свой портрет, Том был кое в чем верен правде. Он был не робкого десятка и доступен самым разным оттенкам душевных переживаний, обладал умением тонко и трезво разбираться в людях и ненасытным любопытством к ним. Если вы искали, кому бы поведать о себе всю подноготную, лучшего слушателя было не найти — беда только, что, стремясь вызвать собеседника на откровенность, Том склонен был, заручась его обещанием хранить тайну, выложить ему в очередной раз собственную подноготную. Обычно я приходил в кафе первым. Это было превосходное заведение; я остановил на нем выбор за то, что в часы, когда принято пить чай, тут не было опасности увидеть на столиках судки для приправ и бутылочки с кетчупом. Том считал, что это чистая блажь. — При подлинном интересе к человеческой душе ты не замечал бы никаких судков, — говорил он с большим знанием предмета. Кафе было превосходное, и Том, заказывая себе чай и пирожные с кремом, не мог удержаться и всякий раз проделывал это весьма элегантно. Он подзывал официантку аристократическим мановением руки, небольшой и изящной. На официантку это производило впечатление. Пожалуй, я позволю себе открыть, что фамилия, которую носил Том, была, увы, отнюдь не Уэйли-Коэн или, скажем, Сибэг-Монтефиоре — какое там! А он был бы совсем не прочь принадлежать к аристократическому роду. Руки у него годились бы для этого хоть куда, а лицо подвело. Нет, в чертах его вовсе не было ничего грубого, но, к сожалению, и ничего хоть мало-мальски аристократического. Сильно портило дело то, что он был рыжий, и он относился к этому довольно болезненно. Когда он прочел в первый раз «A la recherche du temps perdu»[1 - «В поисках утраченного времени» (фр.), роман Марселя Пруста. — Здесь и далее примечания переводчика.] и обнаружил, что Сван был рыжий, он положительно возликовал. Отсюда Тому оставался один шаг до того, чтобы отождествить себя со Сваном по всем статьям — рыжие волосы, аристократическое происхождение, необузданность страстей и так далее. — М-да, — говорил он со вздохом. — Мне ли не знать, что такое муки ревности! — И его глуховатый голос нес в себе такой могучий заряд чувства, что я внимал ему с живейшим состраданием. Том вошел в кафе с чрезвычайно, как мне показалось, озабоченным лицом, но, когда он сел, оно прояснилось. Исполнив по всем правилам искусства ритуал заказывания чая, он сказал: — Слышно что-нибудь насчет книги? — Ни звука. Речь шла о рукописи моего нового романа. Редкий молодой романист где-то в начале своего пути не приходит к выводу, что наконец создал вещь на голову выше, чем все, что им написано прежде. Для меня такая минута наступила на четвертой книге. Мой издатель — естествен но, хотя и без излишней поспешности — отклонил ее. Мне по неопытности представлялось, что издателю нужно от меня одно из двух: либо я должен переписать мой предпоследний роман как он есть, слово в слово, либо переписать его, усилив сюжет, отточив характеры, углубив постижение истины и сделав смешные места раз в десять смешнее. К сведению тех, кому это невдомек, могу сказать, что, когда молодой романист написал первую вещь, которая кажется ему стоящей, а его издатель эту вещь отклонил, ему следует, как установлено опытом, послать рукопись какому-нибудь известному писателю. Так я и сделал. Один из первых моих романов нежданно-негаданно заслужил хвалебное письмо от мисс Иксигрек — она-то и согласилась прочесть рукопись последнего. Уже три недели назад ее секретарша подтвердила, что рукопись получена. — Ни звука? — Занята, должно быть, — сказал я, стараясь почему-то выгородить ее. Вероятно, я понимал, что союзников стоит выгораживать. Том поднял брови. — А как Миртл? — тактично осведомился он. — В порядке. — Я, как нетрудно догадаться, постоянно жил в страхе, как бы не оказалось, что у Миртл что-то не в порядке. — Мы очень мило провели время в воскресенье, — прибавил я сконфуженно. Том, слегка выкатив глаза, взглянул на меня с осуждением. — Почему ты ей не даешь приезжать на дачу в субботу вечером? Ты же прекрасно знаешь, что ей хочется. Чувствуя, что на меня начинают наседать, я попытался придать голосу уверенность. — Приличия, милый мой. Пойдут пересуды по всей деревне, кому это нужно. Том по обыкновению тут же не преминул подчеркнуть свое превосходство надо мной. — Надуманно от начала до конца. — Он пожал плечами со снисходительностью, отличающей великого знатока человеческой натуры. — Ох уж эти мне интроверты. Мы с Томом в последнее время штудировали Юнга и сошлись на том, что его, по Юнгову определению, следует отнести к экстравертам, а меня — к интровертам. В результате чего термин «интроверт» приобрел в устах Тома оттенок бранного слова. Я и сам прекрасно знал, что мои доводы надуманны. На самом деле я сказал «приличия» потому, что постеснялся сказать «осторожность». Я не хотел, чтобы Миртл водворилась у меня на даче, из тех же соображений, из каких не являлся с визитом к ее родным — а вернее сказать, обходил их стороной. Из осторожности. Я ничего не ответил Тому. — Меня бы это не устроило, — сказал он и улыбнулся мечтательно, как подобает великому любовнику. — Мне слишком дороги наши субботы. — Хорошо тебе говорить! — Я громко рассмеялся. — У тебя нет под боком девушки, которая омрачает тебе жизнь, мечтая, чтобы ты на ней женился! — У меня, милый мой, — ласково отозвался Том, — есть под боком кое-что другое. Это было справедливо, ничего не скажешь. У Тома не было под боком девушки, которая омрачала бы ему жизнь и так далее, по той простой причине, что, когда наступала его очередь ехать за город на субботу и воскресенье, он брал с собой приятеля. Я глубокомысленно покивал головой. — М-да, — сказал Том со вздохом. — Что только не омрачает нам жизнь! Невольно чувствуешь себя таким старым. Одна девица, с которой у Тома как-то был роман, брякнула ему по глупости, что он, на ее взгляд, «стар душой». Том отнесся к ее высказыванию очень серьезно и много месяцев потом ходил, старея душой прямо на глазах. Лишь постепенно, мало-помалу, душевное одряхление у него прошло, но при случае до сих пор нет-нет да и проглядывало снова. Я не поддержал его, потому что он давно уже привел мне неоспоримые доказательства того, что я как раз молод душой. Пока я разливал чай, Том принялся за шоколадный эклер. Мы сидели у окна, откуда открывался вид на крыши рыночных палаток. Коньки крыш горели золотом в косых лучах заходящего солнца. В воздухе, поднимаясь от жаровни под нами, стлался синеватый дымок. На площади было людно, многие несли в руках корзинки, букеты ярких желтых нарциссов. — Пожалуй, все-таки умней было бы пускать к себе Миртл по субботам, — сказал Том. — Почему? — А ты знаешь, где она проводит вечера, когда ты ее не пускаешь? — Знаю. Я и правда знал. Часто она проводила их с молодым человеком по фамилии Хаксби. — Ну, раз знаешь… — с сожалением произнес Том и умолк. Нетрудно было прочесть по его лицу, что он мысленно повторяет: «Ох уж эти мне интроверты». Я стал размышлять. Том был не одинок, многие считали, что я веду себя странно по отношению к Миртл. Мне же казалось, что тут и понимать нечего. Я любил Миртл, но не хотел на ней жениться, потому что вообще ни на ком не хотел жениться. Секрет был прост. Приходилось только удивляться, что он столь недоступен пониманию других. Терпя со всех сторон поношение, я был невольно склонен занимать в этом вопросе оборонительную позицию. Разве не было до меня мужчин, которые не хотели жениться, возражал я. Сколько угодно! Может быть, это противоестественно, согласен, но незачем делать вид, будто это случается бог весть как редко. Мои доводы не производили на людей ни малейшего впечатления. А ответные доводы не производили впечатления на меня. Не желаю жениться, и все тут. А между тем, должен признаться, что нет, не все — так уж причудливо устроено человеческое сердце. Мысль о том, что Миртл может выйти замуж за кого-нибудь другого, была для меня нестерпима. — Ну, вот что, — сказал Том. — У меня к тебе серьезный разговор. Главное, что нам с ним предстояло обсудить, было связано с его поездкой в Оксфорд. Наш приятель, у которого Том провел субботу и воскресенье, был там наставником в маленьком колледже, том самом, который в свое время кончал я. Звали его Роберт; он был старше нас на несколько лет. Это был умный человек, одаренный и мыслящий — естественно, что такая личность имела на нас огромное влияние. Мы признавали в нем третейского судью по части всех наших поступков, и слово, сказанное им, было для нас непререкаемо, как глас господень. Время мы проводили, большей частью рассуждая о положении в мире. Я слушал. Мы с Томом много говорили о политике, и не мы одни — говорила о ней Миртл, говорили ее друзья, учителя в преподавательской и даже школьники. К сожалению, писать о политике в романе страшно трудно. Не знаю почему, но политические настроения — как-то не слишком подходящая материя для художественной литературы. Не верите? Тогда попробуйте прочтите хоть несколько страниц романа, написанного каким-нибудь высокоидейным политиком. Однако я ведь пишу роман о событиях, которые происходили в 1939 году, так что уж мне никак не обойти молчанием политическое положение в мире. А потому, я полагаю, лучше всего сказать о нем сейчас — и с плеч долой. Нас с Робертом и Томом можно было назвать радикалами — мы опоздали родиться лет на тридцать, тогда мы со спокойной совестью причислили бы себя к либералам. Суть заключалась в том, что жизнь в недемократическом государстве была бы для нас, по нашему убеждению, неприемлема. Тут нам, собственно, даже обсуждать было нечего — это разумелось само собой. Возможно, потому, что мы считали себя свободными художниками, а возможно, и не потому — не будь мы художниками, мы, вероятно, думали бы точно так же. Мы были очень разные, но нас роднила ярко выраженная несклонность пускать корни и подчиняться общепринятому, в особенности — подчиняться общепринятому. Мы нисколько не сомневались, что в случае, если бы у нас в стране установился авторитарный режим, все равно какой, мы оба кончили бы плохо. Так обстояло дело с нашими, если можно так выразиться, политическими настроениями. Из-за них положение в мире представлялось нам в самом черном свете. Мы относились к нему чрезвычайно серьезно, и серьезность наша все усугублялась, меж тем как поступки становились все смехотворнее. Когда Том объявил, что намерен сообщить, к каким заключениям пришел Роберт, я приуныл. С той поры, как мы сделали вывод, что правительство нашей страны отнюдь не намерено бросать вызов национал-социалистам, нас вообще не покидало уныние, а в тот вечер, когда премьер-министр прибыл назад из Мюнхена, мы окончательно пали духом. Никогда не забуду, как я купил тогда вечернюю газету — Том тоже был со мной, мы вместе развернули ее и стали читать. И нас захлестнуло отчаяние, вдвойне глубокое и мрачное от сознания, что мы каким-то необъяснимым образом разделяем ответственность за случившееся. К весне 1939 года мы еще не пришли в себя. Пережитый позор вселял в нас уверенность, что в будущем повторится то же самое. И что второй раз будет последним. — Старик говорит, если к августу не начнется война, то к октябрю быть нам беженцами. Я глядел на Тома, а в голове у меня вертелось: март, апрель, май… — Надо сматывать удочки, — сказал Том, — пока есть еще порядочно времени в запасе. Эта мысль не раз за последние месяцы проскальзывала в наших разговорах. Большие зеленоватые навыкате глаза Тома смотрели на меня в упор. — Роберт начинает переходить от слов к делу. Что я мог на это сказать? Я перевел взгляд на окно. Солнце скрылось с площади, и палатки весело перемигивались яркими огоньками. Том продолжал: — Он решил, что самое подходящее место — Америка. И предлагает, чтобы первым ехал я. Такое предложение напрашивалось само собой, потому что Том был еврей, а мы с Робертом — нет. Не повезло Тому, подумал я, ведь он совершенно так же смотрел бы на вещи, если бы не был еврей, а отваги — и уж, конечно, опрометчивости — из нас троих на его долю отпущено больше всего. Том начал излагать мне свои планы. Мы считали, что по части ума и способностей нас бог не обидел в сравнении с другими, и потому перспектива пробивать себе дорогу на чужбине пугала нас не слишком, а пока дело не шло дальше воздушных замков, не пугала вовсе. Я немного воспрянул духом. Что ни говори, а поступок наш выглядел романтично. Мы покидали родную страну во имя свободы. Не скрою, временами мне представлялось, что мы тоже отцы-пилигримы[2 - Пуритане, переселившиеся в 1620 году из Англии в Северную Америку и создавшие колонию на территории нынешней Новой Англии.], правда несколько иного образца. А в минуты откровенности я не мог не признаться себе, что мысль оставить позади все и даже всех — как это ни постыдно, и боже упаси, чтобы это открылось Тому, — определенно не лишена заманчивости. Я задумчиво чертил ручкой ножа узор на скатерти. — Советую тебе поразмыслить, как поступить с Миртл, — сказал Том. Я покраснел. — То есть? — сказал я так, словно не имел ни малейшего представления, о чем он ведет речь. — Ты, насколько я понимаю, в Америку везти ее с собой не собираешься? — Я как-то не думал об этом. — Ну, знаешь! — В возгласе Тома смешались недоверие и негодование. Ясное дело, снова «Ох уж эти мне интроверты». — А куда спешить? — благодушно сказал я. — Вот закончу сперва учебный год… — Я подумал, какое будет блаженство подать в июле заявление об уходе. — Не очень это красиво по отношению к Миртл, на мой взгляд. Но сказать-то ты ей, конечно, скажешь? — Конечно, — отозвался я с мысленной оговоркой, что сделаю это в самых расплывчатых выражениях. — Вообще у нас об этом уже был разговор. Она знает, что существует такая вероятность. — А я знал, что, хотя разговор и правда был, Миртл ни минуты не верила, что это когда-нибудь произойдет на самом деле. — Я бы на твоем месте, — сказал Том, — пожалуй, теперь же повел дело к разрыву. Тотчас память вернула меня к одному событию в прошлом. Я тогда был влюблен в замужнюю даму, и ее муж зарабатывал пять тысяч фунтов в год, а я — триста пятьдесят фунтов. «Я бы на твоем месте, — наставлял меня Том, — разрушил этот брак». Слава богу, что не Том был на моем месте. — Ты не считаешься с ее чувствами, — говорил Том, — а я бы на твоем месте считался. Все это можно проделать тонко, чутко. Мне казалось, что где-то в наставлениях Тома содержится, как это большей частью бывало, некое противоречие, только я не успел уловить, в чем оно, потому что он без передышки продолжал: — Я, наверное, внушил бы ей мысль, что так будет лучше… — он изящно взмахнул рукой, — для нас обоих. — Плохо же ты знаешь Миртл в таком случае! Том пожал плечами. Мы оставили эту тему и принялись обсуждать, чем будем зарабатывать на жизнь в Америке. И все-таки у меня было неспокойно на душе. Том умел сеять в ней сомнения. В данном случае это было нетрудно, я и сам знал, что веду себя как скотина. Я собирался уезжать в Америку. И не собирался жениться на Миртл. Но разве так уж обязательно при этом бросать Миртл, рассуждал я. Мне не хотелось принимать окончательное решение. Психологически Том, вероятно, был прав. Но в вечном своем нелепом стремлении крушить и рушить Том упускал из виду подробность, которая передо мною мгновенно вставала во весь рост: если отвлечься от психологии, разрыв с Миртл наносил мне вполне очевидный ущерб. Самое простое, заключил я, давать приятелю советы, из которых вытекает, что он должен расстаться со своей девушкой. Я так и не сказал Тому, как собираюсь поступить. Глава 2 ДЕНЬ ЗА ГОРОДОМ После воскресного ленча в трактире «Пес и перепелка» мы с Миртл не спеша побрели по полям назад к дому. Таков был заведенный порядок, и я следил, чтобы он не нарушался. В воскресенье она приезжала утром на велосипеде, свежая, нарядная, оживленная. Иногда она заставала меня после завтрака за мытьем посуды в судомойной, где я нет-нет да и поглядывал, не блеснет ли за окном руль ее велосипеда; иногда я в это время обливался водой из колонки, чем вызывал у нее взгляд искоса, прилив стыдливого румянца и реплику: «Не знаю, зайчик, как только ты терпишь такую холодную воду!» — а иногда к ее приезду я как раз созревал для краткого обмена мнениями о чем-нибудь серьезном, вроде содержания воскресных газет. — Зайчик! А что я тебе привезла! Это могло быть все, что взбредет ей в голову: от баночки паштета из печенки до томика стихов Т. С. Элиота. На сей раз это оказался букетик фрезий. Гораздо менее приятно, чем печеночный паштет, хотя, с другой стороны, гораздо приятнее, чем стихи Т.С. Элиота. Потом мы с ней отправились поесть. От дома было две мили до ближайшей харчевни, но, если идти напрямик через поля, ныряя сквозь лазейки в живой изгороди, перепрыгивая через ручейки, за двадцать минут можно было добраться до «Пса и перепелки». Тратить силы на приготовление ленча ни у Миртл, ни у меня и в помышлении не было. Прогуляться пешком назад было одно удовольствие. Во-первых, не так уж далеко. Во-вторых, полезно пройтись после обеда. И в-третьих, подходящий случай полюбоваться красотами природы. Мы были завсегдатаями «Пса и перепелки» вот уже второй год, и хозяин заведения милостиво разделил с нами трапезу, а его супруга, в стремлении ублажить то ли его, то ли нас, сготовила ее так, что пальчики оближешь. Поджидая, когда подадут на стол, мы с Миртл осушили по две, если не по три, кружки пива — Миртл выпила бы и больше, но я решил, что больше ей ни к чему. Вслед за тем мы приступили к ростбифу, нарезанному ломтями, красными и сочными посередине и самую малость подгорелыми по краям; отдали должное яблочному пирогу со свежими сливками, взбитыми не слишком густо, чтобы растекались по всему куску; не обошли вниманием и сыр — бесподобный твердый домашний сыр, каким славится это графство. Сперва, в согласной пищеварительной истоме, мы тащились черепашьим шагом. Мы поглаживали себя по животу и тяжко вздыхали в предвидении первого пригорка. Места кругом были холмистые, и нам предстояло одолеть еще второй подъем, а уж оттуда открывался вид на мой домик. При неудачных попытках подавить отрыжку я получал от Миртл благовоспитанно-укоризненный взгляд и просил прощения. Я взял ее за руку. Поднявшись на первую горку, мы огляделись по сторонам. День был волшебный. Солнце светило вовсю. Еще только близился конец февраля, а уж чувствовалось, как оно припекает. Иней на голом кустарнике растаял, и каждая веточка, каждая колючка, осыпанная росинками воды, горела чистым хрусталем. Небо над головой подернулось тончайшим молочно-белым маревом. Ноги прочно застревали в пучках травы, побурелой, жухлой и набрякшей от влаги. — Ах, поскорей бы уж весна! — мечтательно промолвила Миртл. Голосок у нее был слегка тягучий, подчас с налетом грусти. У меня едва не вырвалось: «Ну да, а придет весна, ты начнешь томиться о лете». Это была правда, Миртл страшно любила жару. Но если бы я так сказал, она бы надулась. Поэтому я прикусил язык и только посмотрел на нее. И лишний раз одобрил то, что увидел. Поскорей бы уж нам дойти до дому, вот что. Миртл в меру высокого роста, очень стройная. Серые брючки, светло-вишневый шерстяной свитер. Маленькая грудь, хотя бедра вовсе не узкие. Легонькая, шелковистая, мягкая. Вот уж о ком не скажешь «энергичная, крепкая». Двигалась она лениво, с томным изяществом — я всегда шагал пружинисто, широко и не мог отделаться от ощущения, что она влачится сзади, не поспевая. Почувствовав на себе мой взгляд, Миртл обернулась ко мне. Лицо у нее было овальное и цвело яркими красками — круглые карие глаза, нос слегка длинноват, рот большой, с пухлыми алыми губами, волосы темные, на щеках румянец. Она улыбнулась. И снова отвернулась от меня. Бог знает, что у нее было на уме. У меня-то было на уме только одно, но Миртл вполне могли в эту минуту занимать мысли об Эль Греко — хотя с равным успехом это могли быть те же мысли, какие занимали меня. О чем бы Миртл ни думала, что бы ни делала, она неизменно ухитрялась сохранять кроткий и безгрешный вид. Главным образом кроткий. Иногда меня прямо подмывало хорошенько встряхнуть ее за это, но, вообще говоря, меня в ней пленяла такая особенность. При неизменной кротости и безгрешности облика в целом лицу Миртл свойственны были два разных выражения. Одно — смиренная печаль с оттенком упрека. Другое ничего похожего: плутоватая усмешечка с оттенком, скажем прямо, блудливости. Ее черты соединяли в себе расслабленность и подвижность; глядь, одно выражение уже сменилось другим естественно и непроизвольно — во всяком случае, сама Миртл не имела понятия, что у нее там творится на лице. Мы начали спускаться с первого пригорка — казалось бы, прекрасный повод прибавить шагу. Я, понимаете ли, не вполне разделял расслабленность моей спутницы. Какое там, она и не думала торопиться, еще и крюку дала, чтобы перейти через ручей по мосткам. Две лошади, косматые от сырости, подняли головы, скосив на нас глаза. Ручей вздулся от вешней воды, в нем плавно колыхались водоросли. Я обнял Миртл за талию. Когда мы взбирались по косогору на другом берегу, Миртл окликнула лошадей, но лошади оказались свои ребята и даже ухом не повели. Наверху мы всякий раз залезали на калитку изгороди и делали недолгий привал. Это был своего рода обряд, причем совершенно дурацкий, если хотите знать мое мнение. Ведь уже дом виднеется под горой! Я лично, едва присев на перекладину, готов был тут же соскочить обратно. Миртл, наоборот, располагалась не спеша, а так как она в своих поступках руководствовалась настроением минуты, никогда нельзя было сказать заранее, сколько мы тут просидим. В таких случаях я остро ощущал, как велико несходство наших характеров: Миртл руководствовалась настроением минуты, а я действовал по плану. План же у меня был прост и ясен. Внизу, уютный, маленький, укромный, стоял, посвечивая кремовой краской, мой домик. Я чувствовал, как у меня лубенеет кожа. Наверняка воспаленный, сосредоточенный вид выдавал с головой. Внезапно Миртл съехала с калитки и преспокойно направилась куда-то вдоль живой изгороди. — Куда тебя… — Я поперхнулся и спрыгнул на землю. Она наклонилась, и я увидел, что она рвет цветочки чистотела, которые высмотрела на краю канавы. Она подняла руку, и они зазолотились на солнце. — И что ты собираешься с ними делать? Миртл мгновенно изобразила на лице полную безучастность и независимость, только что не принялась насвистывать. Я покатился со смеху и сгреб ее в объятия. — Прелесть ты моя! — Я чмокнул ее в обе щеки, мягкие, как лепестки. Мои руки сползли с ее талии ниже. Миртл вырвалась. — Зайчик, мы же стоим прямо на юру. Теперь наступил мой черед. Я человек прямой, и прибегать к блудливым усмешкам мне незачем. Я твердо взял ее за руку и сказал: — Тогда пошли. — И мы припустились вниз с горы — чего лучше, ноги сами идут! Что бы Миртл ни делала, она неизменно сохраняла кроткий, безгрешный вид. Ей это превосходно удалось и в ту минуту, когда я наконец-то откинул одеяло на кровати. Сплошная кротость и безгрешность, само целомудрие и благонравие и все прочее, что принято связывать с понятием «честная девушка» — а все-таки не стерпела и покосилась на меня исподтишка. Тут-то она мне и попалась в руки. Я говорил уже, что лицу Миртл были свойственны два разных выражения. Вороватый взгляд сделал чудо, и они совместились: смиренная печаль с оттенком упрека, плутоватая усмешечка с оттенком блудливости — все тут, поди разберись. Спустя какое-то время мы оживали после короткого отдыха. Праздные мысли лениво проплывали у меня в голове. Под потолком паук неторопливо оплетал угол комнаты паутиной. Неведомые запахи щекотали мне ноздри. Хлопая крыльями, за окном пролетела ворона. Я обливался потом, так как по воле Миртл мы были погребены под грудой одеял. Род людской, подумалось мне, распадается на два вида по одному великому признаку: кто-то зябнет, а кто-то нет. Мы с Миртл принадлежали к разным видам. Сколько браков, размышлял я, пошло прахом из-за подобной несовместимости! Хм, брак… Мои мысли торопливо перепорхнули на другую тему. Миртл совсем проснулась. Лежит, верно, и мечтает о чашке чая, решил я. Вдруг с дороги донесся шум автомобиля. Вот неожиданность! Мы никогда не слыхали, чтобы кто-нибудь проезжал мимо дачи. Машина приближалась на средней скорости, и по звуку мотора я, кажется, узнал ее. Я вскочил с постели и кинулся к окну. Я опоздал чуть-чуть, автомобиль уже проехал. Тогда я опустил окно и высунул голову наружу. И опять совсем чуть-чуть опоздал. — Кто это? — спросила Миртл. — Дребезжит, как у Тома. — Что ему здесь делать? Я пожал плечами. У меня имелись свои соображения на сей счет. Мы помолчали. — Зайчик, тебе не лучше отойти от окна? — Почему? — На тебе ничего нет. — Ну и прекрасно… — Щадя ее стыдливость, я все-таки закрыл окно с треском, в котором потонули мои последние слова. Она смотрела на меня и улыбалась. Я подошел и стал рядом. Она лежала, опираясь на локоть, и выглядела очень мило, в особенности эта волна темных волос на голом гладком плече. Я устремил взгляд на ее макушку. Внезапно она сложила губы трубочкой и дунула. — Доблестный Альберт, — сказала она. Должен заметить, что меня зовут не Альберт. Меня зовут Джо. Джо Ланн. Миртл не отваживалась вылезти из-под одеяла на холод, так что чаем занимался я. Она села в кровати и накинула шерстяной пиджачок, нежно-розовый, как раковина, как ее щеки. Ее карие глаза отливали золотом. Мы интересно поговорили о литературе. Когда у нас с Миртл заходил разговор о литературе, я чувствовал легкую скованность, ибо никак не мог тягаться с нею по части вкуса. Я писал романы, и когда она изобличала меня в пренебрежении таким жанром, как пространная драма, написанная белым стихом, было ясно, что я, грубое животное, оскверняю из похоти существо, чья тонкость и восприимчивость недоступны моему пониманию. Втайне я считал, что ее неизменно прельщает фальшивое и вычурное, но относил это за счет ее молодости. Ей было всего двадцать два года. Покуда мы чаевничали, на дворе спустились сумерки. Мы улеглись опять, и красноватые отблески камина заиграли на потолке. В кронах вязов по ту сторону дороги проснулся ветер и давай что есть мочи тарахтеть голыми сучьями. «Эх, если б можно было остаться здесь», — поминутно проносилось в голове у нас обоих, и на первый взгляд непонятно было, что, собственно, нам мешает. Миртл, во всяком случае, это было более чем непонятно. Мне стоило труда убедить ее в конце концов, что надо вставать. — Поднимайся, девочка, — говорил я. Я руководствовался мыслью о том, как необходимо, чтобы мы попали обратно в город, она — в родительский дом, а я — к себе в квартиру. Миртл, сообразуясь с настроением минуты, такой необходимости не видела. — На улице такая стужа, я умру, — беспомощно говорила она. Я нагнулся и поцеловал ее — она обняла меня за шею. Я не устоял. Но вот наконец мы оделись и снарядились в путь. Я допил остатки молока. — Правильно, зайчик, тебе нужно, — заметила Миртл со значением, я только не совсем уяснил себе каким. Мгновение, чтобы окинуть прощальным взглядом комнату, догорающий камин, пустые вазы для цветов, — и мы шагнули в темноту. Щемящие мгновения, пока я запирал дверь. Потребность сказать напоследок что-нибудь чувствительное и глупое, вроде: «Прости, милый домик». На обратном пути мы опять повеселели. Мы бодро крутили педали навстречу ветру, догоняя зыбкие пятна света от наших фонарей. У нас были щегольские велосипеды, фонари питались от динамо. Миртл жаловалась, что устала, и иногда я пробовал брать ее на буксир, но механика этого дела давалась мне с трудом. Замелькали городские огни, особенно яркие на холоде. В отдалении, съезжаясь и разъезжаясь, проползали освещенные трамваи. Дороги были обсажены деревьями, по сторонам, отступя на почтительное расстояние от дороги, стояли большие дома — отсюда можно было въехать в город, минуя трущобы. Над трамвайными рельсами раскачивались большие фонари, в их свете видно было, как у Миртл блестят глаза. Я положил ей руку на плечо. Мы простились на перекрестке. Миртл и я сходились на том, что нам благоразумнее не заходить друг к другу. Прислонив велосипеды к поясницам, мы обнялись. В такой час, да еще при ледяном ветре, на улицах по воскресеньям было безлюдно. — Когда же мы теперь увидимся, киска? Миртл поежилась от холода и сделала несчастное лицо. Этой минуты я всегда ждал с замиранием сердца. Случалось, что какой-нибудь вечер у меня был заранее занят, и тогда можно было не сомневаться, что Миртл угодит как раз на него. Ничего страшного, разумеется, но она весьма недвусмысленно показывала, что ее это обижает. Я в лепешку расшибался — и объяснял, и урезонивал. Моя любовь отдана ей одной, мне больше никто не нужен, у нее нет никаких причин ревновать. Напрасно; если обнаруживалось, что один вечер у меня на неделе не свободен, она обижалась. А мне он нужен был почему-то, этот вечер, когда я сам себе хозяин, — и этот, и, может быть, еще один-другой. В таких случаях я остро ощущал еще одно существенное несходство наших характеров. На этот раз я был во вторник зван к ужину — мы с Миртл принадлежали к тому слою общества, в котором дневную трапезу часто именуют не обед, а ленч, но вечернюю, несмотря на это, называют ужином, поскольку обедом в подлинном смысле ее не назовешь. — Так когда же мы теперь увидимся? — Я затаил дыхание, суеверно скрестив пальцы. — Завтра — нет, естественно. — И совсем печально: — А во вторник примерка у портнихи… — Голосок, готовый истаять и оборваться, вдруг деловито окреп. — В среду. Я расцеловал ее. От облегчения мой пыл, вероятно, удвоился. Лицо Миртл не покидала печаль. Мы уговорились, что созвонимся по телефону, и расстались. Я ветром несся по дороге к дому, подхваченный потоком непередаваемо сильного, светлого чувства. Того и гляди, колеса оторвет от земли и я полечу. Как все чудно, сколько радостей сулит жизнь — дома ждет добрый ужин, приготовленный хозяйкой, горячая ванна, что очень кстати, благословенные объятия собственной постели. Миртл, Миртл! Холодный ветер, обжигающий лоб, непривычно яркий свет фонарей, пляска голых ветвей в тени. Я поставил велосипед в гараж и захлопнул дверь. Я думал о Миртл и потому поднял глаза к небу. На небе сверкали звезды. Я был счастлив, а Миртл, когда мы расставались, была печальна. Почему же, почему? Я честный человек, и в отношениях с Миртл меня искренне удручало, что никогда нельзя сказать, отчего она грустна: оттого ли, что я никак не женюсь на ней, или оттого, что озябла. Глава 3 УТРО В ШКОЛЕ Наутро надо было вставать и идти в школу. Денек обещал быть погожим. Ноги пружинисто несли меня по лестнице, когда я сбегал вниз, пружинисто приняло меня седло, когда я вскочил на велосипед. Да здравствует Миртл, думал я, ничто так замечательно не поднимает человеку настроение, как замечательная девушка. Я полетел под горку мимо кладбища, и меня со всего размаха занесло на трамвайные пути. Отделался сильным испугом: наличие замечательной девушки не придает человеку отваги перед лицом погибели — как раз наоборот. Школа — большая классическая школа для мальчиков — стояла в центре города и помещалась в викторианском доме редкого безобразия, бестолковом, подслеповатом, замызганном и зловонном. Я не пошел на утреннюю молитву, а повернул в лабораторию. Я вел в школе физику, и утренние часы у меня целиком посвящались практическим занятиям с шестиклассниками. Мне больше улыбалось готовить приборы для их опытов, чем принимать участие в совместных молениях. Время от времени директор посылал учителям предписание всем как один присутствовать на утренней молитве — и все тщетно. Половина отговаривалась тем, что им важнее подготовиться к уроку, половина просто не являлась; я занимал промежуточное положение, примыкая то к одним, то к другим. Всем взял директор: горячо любил свое дело, бескорыстно служил ему, — но умением себя поставить природа его обделила напрочь. Ему бы пастором быть в каком-нибудь захолустье, где паствы — раз-два и обчелся. До этой школы я больше нигде не преподавал, так что сравнивать мне было не с чем. Что же касается школы, в которой я учился, то обнаружилось, что и она сама, и три четверти того, чем я там занимался, у меня, как и у многих, выветрилось из головы — похоже, это у природы уловка на все случаи жизни, чтобы спасать нас от конфуза. Невольно у меня сложилось впечатление, что наша школа нечто из ряда вон выходящее. Проталкиваясь по коридору в самый первый день, я нечаянно услышал, как один мальчишка, тоже, видимо, новенький, говорит другому: — Какой-то сумасшедший дом, правда? Шесть лет прошло, но по сей день это бесхитростное определение остается непревзойденным. Закуток, отведенный под лабораторию для шестиклассников, находился на первом этаже, в конце здания, и пройти туда можно было только через основную лабораторию, которая сейчас пустовала. Пустовали, впрочем, оба помещения, но тишины не было ни тут, ни там. За окном, прямо в двух шагах, проносились с ревом автомобили, а наверху, надрывая глотки, дружно ревели школьники: — Воспрянь от сна, душа! Учеников в старшей группе шестого класса было четыре, восемнадцати и девятнадцати лет, и они ставили опыты попарно. В разгар моей работы, когда все шкафы стояли настежь, пожаловал первый. На вид совсем взрослый и со мной поздоровался по-свойски: — Здорово, Джо. Погодка-то, красота какая! Особенность местного диалекта в том, что на нем говорят не то скуля, не то огрызаясь — Фред на нем говорил врастяжку, сюсюкая, как маленький, и выражаясь с неряшливостью, свойственной жителям бедняцких окраин. Школа была не на лучшем счету в городе, и шли в нее сплошь мальчики из низов среднего класса да верхушки рабочего. Фред был из рабочей семьи. Коренастый, крепкий, кожа землистая. Волосы смазаны бриллиантином, и вечно немытые руки — по-моему, грязь у него так липла к рукам из-за сальных волос. Не один Фред — другие старшеклассники тоже большей частью называли меня по имени во внеурочное, а то и в урочное время. С первых дней я поставил себе целью держаться со школьниками без чинов — как иначе я мог бы выведать о них всю подноготную? — в чем и преуспел без особого труда, преимущественно позволяя им говорить все, что вздумается. Стороннего наблюдателя наверняка повергли бы в удивление повадки моих учеников. Меня, как выяснилось, удивить было не так-то просто, вследствие чего повадки моих учеников в самом скором времени сделались и вовсе удивительны. Удостоверясь, что ничем, сказанным ими, меня не проймешь, юнцы вернулись к тому блаженному состоянию, в каком, по-видимому, пребывали, когда я отсутствовал. Как-то раз старшеклассники несколько дней кряду самозабвенно подбирали прозвище для каждого из учителей. Мне досталось «Что-хошь-сойдет» — справедливо, на мой взгляд. По несчастью, мое небрежение к чинам выглядело чуть ли не бесчинством в глазах моего старшего преподавателя. Который считал, что меня надо уволить, и не упускал случая высказаться в этом смысле при директоре. Между тем, если я хотел стать писателем — а я только этого и хотел, — мне было совершенно необходимо удержаться на службе. Но ведь тоска зеленая прикидываться, что ты удивлен, когда ничего такого нет; что тебя ух как проняло, когда ты и ухом не ведешь, и что тебя распирает от нравоучительного зуда, когда тебе решительно начхать. Откровенно говоря, я и не пробовал. Фред болтался без дела, и я велел ему достать с полки отсчетный микроскоп. В эту минуту явился еще один ученик, которого звали Фрэнк. Фрэнк был старший из этой четверки и самый толковый. Он выдвинулся в капитаны школьной команды регбистов, скорее не потому, что пользовался таким уж большим влиянием, а потому, что умел ладить с людьми и делать им приятное. Волосы у него вились, широкоскулое лицо самую малость подпортил длинноватый нос, вернее кончик носа, задранный кверху. Не этот бы нос, Фрэнк был бы писаный красавец. Он давно знал Тома и дружил с ним. — Хорошо провели выходные дни? — спросил он. — Очень. Он метнул на меня быстрый взгляд. Подозреваю, что он разнюхал у Тома, где именно я их провел, хотя предполагалось, что домик за городом — наша тайна. К личной жизни учителей все школьники поголовно проявляли неуемное любопытство, обнаруживая при этом бездну воображения. — Попробуете с Тревором понаблюдать кольца Ньютона, пора уже, — сказал я. Это был трудный опыт, подходящий для Фрэнка, которому досталась стипендия в Оксфорде. Не знаю, многим ли приходило в голову, что школьного учителя волнует чаще всего не педагогика, а вопрос, как поддержать на уроке порядок. Существует тьма способов усмирять учеников, от высокоученых пояснений по предмету до удара кулаком в переносицу. Фрэнк стал выискивать свой опыт по указателю в учебнике. Фред его отвлекал. — А ты, Фред, — сказал я, — займешься с Бенни оборотным маятником. Оцените тонкость маневра. По ходу опыта один считает колебания маятника, а другой следит за стрелкой на часах, и болтать ерунду просто некогда. В отдалении возник гул — это кончилась молитва. Школьники ринулись из зала и с грохотом обрушились вниз по лестницам, топоча ногами и перекрикиваясь. Уличный шум за окном стал неслышен. В лабораторию вошли остальные двое, Тревор и Бенни. Бенни, увалень, урод и телепень, с лицом потерянным и потешным, как у героя кинокомедии, непрерывно выплескивал наружу избыток душевных переживаний и тяжеловесной физической энергии при очевидной нехватке ума. Совсем иного поля ягода был Тревор — на редкость маленький, изящный, бледный, хрупкий, с прекрасными шелковистыми золотыми волосами, которые он постоянно причесывал. Вялый в движениях, желчный, язвительный, он был вспыльчив как порох и готов ужалить всякого, кто зазевается. Я питал к нему большую слабость, как к умному и во многом незаурядному человеку. Он мечтал стать художником и с треском провалил экзамен на стипендию в Оксфорде. Я тревожился за его будущее и побаивался, как бы нам из-за него не хлебнуть горя в один прекрасный день. — Нам чего делать, сэр? — сказал Бенни, надвигаясь на меня всей тушей и нетерпеливо переминаясь с одной ножищи на другую. Тревор подошел к шкафчику с зеркальной дверцей и начал причесываться. Я помедлил. Рядом, в основной лаборатории, собирался на занятия класс, и деревянная перегородка, разделяющая наши комнаты, дребезжала, точно огромный резонатор. Оглушительно гаркнул учитель, и шум утих. Я объяснил моим ученикам, что им делать, а сам сел на стул и погрузился в раздумье. Кто-то из ребят обратился ко мне с вопросом. — Это на ваше усмотрение, — сказал я. И прибавил, обращаясь ко всем: — Важно, чтобы каждый из вас вырабатывал в себе находчивость. Тревор повернул ко мне вострую мордочку и неприятно рассмеялся: — А вас тем самым избавил от хлопот. Я промолчал. — Брось, Трев, — сказал Фрэнк и ласково взъерошил Тревору волосы. Бенни уронил на пол две мерные рейки. Подбирая их, он обнаружил, что, если их встряхнуть, держа в руке, получится трещотка. Через две минуты забава приелась, и мой класс, угомонясь, предался работе. Я предался мыслям о Миртл. Денек между тем разгуливался все пуще. Бледный солнечный луч прорезал комнатенку и заиграл на зеленой стене. Тревор поднес к бунзеновской горелке кусок асбеста, пропитанного солевым раствором, и он заплевался во все стороны желтыми вспышками. Разнообразные звуки оглашали закуток. Опять наступил такой день, когда в воздухе слышится чистое, свежее дыхание еще не проснувшейся весны. Мои мысли текли, преображаясь в вымыслы, как бывает, когда я слушаю музыку. В соседней комнате вновь гаркнули. И воцарилась тишина. — Ролли бушует, — сказал Фрэнк. Прозвищем Ролли школьники наградили моего старшего преподавателя, Роланда Болшоу. Что-то шмякнулось об стенку. Такой звук не спутаешь — это врезали ученику, и он не удержался на ногах. — Кусок дерьма! — уронил Тревор, щеголяя изысканностью в выборе выражений. — У-у, навоз! — перевел его восклицание Фред на язык простонародья. Мы прислушивались, но дальнейших событий не последовало. Фрэнк спокойно протирал носовым платком линзу. — Вам же нечего делать, — сказал он. — Книжку не прихватили почитать? Я покачал головой. Лишнее напоминание о том, что я за последнее время совсем забросил книги. От правды не уйдешь: нельзя спать с девушкой и оставаться завзятым книгочеем. Временами меня мучила совесть, что я впал в такое невежество; временами я говорил себе: «Пустяки! Эка невидаль — книги!» Тревор извлек из стопки учебников «Слепого в Газе»[3 - Роман О. Хаксли.]. Я прочел его как-то, но без всякого удовольствия, и решил, что хватит с меня. — Наведаться бы к моему шкафчику в раздевалке, да Болшоу перехватит по дороге с разговорами, — задумчиво сказал я. Бенни немедленно возник под боком. — Давайте, сэр, я сбегаю вам чего-нибудь принесу! Я отказался и тем самым обрек себя на транзит через владения Болшоу. И стар и мал в нашей школе единодушно считали, что директор — нюня. Верна ли, нет ли была эта оценка, но в итоге дисциплина среди учащихся хромала на обе ноги, а среди учителей процветали дурь, блажь, леность и самочинство. Повадки учителей повергли бы стороннего наблюдателя в не меньшее удивление, чем повадки учеников. По моему скромному, но здравому разумению, примерно треть из них по деловым качествам мало было гнать в шею из этой школы, но и следовало, кроме того, лишить права преподавать в любой другой. Сказать, что они систематически отпускали класс с пол-урока, просиживали обеденный перерыв в пивной и отводили душу, занимаясь рукоприкладством, — это еще ничего не сказать. Естественно, были и другие — тоже примерно треть; обыкновенные, приличные люди. Из тех, какими всем нам с детства запомнились наши собственные учителя: не блещут умом, звезд с неба не хватают, в жизни далеко не метят, да и с удачей не в ладу — короче, куда им до нас, но при всем том основательные, честные, работящие. К сожалению, сколько мне ни приходилось наблюдать, я что-то не замечал, чтобы такие люди оставляли по себе яркий след в мальчишечьей душе. Мой старший преподаватель относился к третьей разновидности. С первого взгляда вы распознали бы в нем учителя и в то же время не решились бы отрицать, что он оставляет по себе яркий след. По-моему, столь яркое впечатление объяснялось тем его свойством, что, где бы он ни находился — в преподавательской, на уроке или каком-нибудь ином сборище, — он был твердо убежден, что он тут самый главный. Создавая Болшоу, природа не разменивалась на мелочи. Она дала ему большое грузное тело — правда, с несоразмерно худыми конечностями и несколько сутулыми плечами. А также белобрысые волосы и голубые глаза, отнюдь не стремясь при этом изваять образец нордической красоты. Ему перевалило за пятьдесят, и волосы у него сдавали позиции повсюду, удерживая лишь последний рубеж — на верхней губе, где беспорядочно произрастали жесткие светлые усы. Во время разговора ему приходилось отдувать со рта подусники. За очками в стальной оправе прятались зоркие, хитрые глаза. И редко у кого мне доводилось слышать такой зычный, раскатистый голос. Глядя, как торчит из пиджака его голова, а из-под усов торчат зеленоватые, неловко пригнанные вставные зубы, вы не могли отделаться от ощущения, что перед вами могучий, клыкастый морской лев. Нетрудно вообразить, как из пучины ледяных вод высовывается такая голова и, отдувая отвислые усы, бросает зычный клич собратьям львам. Болшоу производил впечатление человека солидного и добропорядочного. При этом он был кичлив, нерадив, относительно незлобив, вельможен и склонен осуждать других с высот своей самонадеянности. Меня Болшоу осуждал с безмерной самонадеянностью, директора школы — с не меньшей. С добропорядочностью у директора все обстояло благополучно, но он от природы напрочь не умел себя поставить. У меня сносно обстояло дело с солидностью, но, по своенравию, не наблюдалось ни крупицы уважения к приличиям. В общем, не скажешь даже, что мы с Болшоу недолюбливали друг друга. При разных профессиях мы едва ли хоть когда-нибудь повздорили бы. Просто Болшоу хотел, чтобы я вел себя как подобает учителю. Болшоу хотел, чтобы я склонился перед общепринятым. Да кто он был такой, спросите вы, чтобы требовать подобное от людей? Я вам отвечу: Болшоу. Природа наделила Болшоу умением поставить себя, и уж он этим умением пользовался исправно. Стоило посмотреть, как он вступает в класс: величественный, торжественный, высокомерный. Это был, я повторяю, солидный, добропорядочный учитель. В то же время я вынужден засвидетельствовать, что он своих учеников никогда и ничему не учил. Я относился к Болшоу совсем недурно. Всегда с интересом наблюдал, какие он придумывает уловки, чтобы увильнуть от работы, и был покорен его привычкой говорить о них с назидательностью несокрушимой добродетели. А потом я ценил в нем чувство юмора: он был любитель отпустить при случае зычную и, как правило, грубую шутку. Право жаль, что он добивался, чтобы меня уволили. Проходя по аудитории, где сидел Болшоу, я норовил проскользнуть незамеченным, зная, что он страх как любит поточить со мной лясы за счет времени, когда ему положено вести урок. Сегодня меня постигла неудача. Болшоу избрал законный, проверенный способ учителей занять внимание учащихся — контрольную. Когда я проходил, он поднял голову и с клыкастой усмешкой из-под желтых усов блеснул на меня стальными очками. Я покосился на доску с перечнем вопросов, на класс — олухи, все до единого. Болшоу неторопливо заступил мне дорогу. — Я все более убеждаюсь, — это было его излюбленное присловье, в особенности к какому-нибудь вопиющему по кичливости высказыванию, которое он и не замедлил произнести громким полушепотом, отлично слышным в другом конце лаборатории, — что только я один и умею отвечать на заданные мною вопросы. Мы постояли молча. — Слыхали сегодняшнюю новость? — сказал Болшоу. Я был несколько озадачен. У меня мелькнула было мысль, что он, может быть, узнал что-нибудь свежее о действиях Гитлера, но мы с ним не сходились во взглядах на политику, а потому избегали заводить о ней разговоры. Болшоу относился к Гитлеру одобрительно — вернее, одобрял деятельность фюрера в принципе, но в то же время считал, что сам справился бы с нею удачней. — Симс-то у нас опять манкирует. Я взглянул на него с интересом. Симс был старшим преподавателем по всем естественным дисциплинам: физике, химии, биологии, а также математике — и соответственно больше получал. Болшоу, хоть и глядел директором, был всего-навсего старшим по физике. Симс был ласковый старичок, деликатный, безобидный и страдающий астмой. Болшоу не мог дождаться, когда он уйдет на пенсию. — Я как раз говорил на той неделе директору, — сказал Болшоу, — Симс — больной человек. Я улыбнулся про себя такому выбору выражений. Если заболел ваш друг, вы скажете: «Такой-то заболел; у него приступ астмы». Фразу «Такой-то — больной человек» вы припасете на тот случай, когда надеетесь, что судьба устранит такого-то с вашего пути, тем самым открыв перед вами возможность существенно поправить ваше благосостояние. Вслушайтесь, как звучит: возвышенно, бескорыстно. Болшоу был властолюбец. Заполучить Симсово место значило бы для него чрезвычайно много. Для меня — тоже немало, потому что, рассуждал я, если Болшоу достанется место Симса, трудно будет помешать тому, чтобы мне досталось место Болшоу, а с ним и прибавка к жалованью. Этим ход моих рассуждений лишь начинался. Болшоу не только силен, он коварен и лукав. И у него все козыри. До сих пор я держался, размышлял я, — по крайней мере удержался на работе, — но, может быть, не столько благодаря собственной силе духа и тактическим способностям, сколько из-за полной недееспособности директора. — Мы с женой ходили вчера его проведать. По-моему, он совершенно больной человек. — Болшоу говорил приподнято и строго, как подобает, когда ты знаешь самое страшное. — Боюсь, он уже и сам не верит, что поправится. Я тотчас высказал уверенность, что Симс поправится. — Астма ведь, по сути дела, — защитный недуг. Для бедного старичка это способ на время укрыться от нашей кутерьмы. Возможно, он… — Я все больше убеждаюсь, — перебил меня Болшоу, поддав силы голосу на несколько децибел, — что основное для человека — уверенность в себе. Она воодушевляет других. С меня было довольно. — А у вас вон в том человеке есть уверенность? — сказал я, показывая на мальчишку, который беззастенчиво сдувал с учебника. Класс услышал и разом притих. Болшоу оглянулся, а я — ходу и за дверь. Через несколько минут я проходил обратно, но Болшоу, как ни странно, не сделал даже попытки перехватить меня. Подозрительно. У себя в закутке я сел на место и спросил ребят: — Чем тут без меня пробавлялся Болшоу? Фрэнк сказал: — Заглянул проверить — может, мы здесь валяем дурака, думал подловить. Грозился, что накажет Бенни. — А что Бенни вытворял? — Бенни только и делал, что валял дурака. — Я, сэр, ничего! — Бенни сделал уморительно невинное лицо. — Ничего не вытворял, верно, — сказал Фрэнк. — Ролли его облаял нарочно, это он к вам цепляется. — Чушь, — брюзгливо сказал Тревор. — Ролли хлебом не корми, дай облаять кого-нибудь. — Он фыркнул. Я погрузился в чтение. Через час или около того я обратил внимание, что вся комната залита солнцем. Я встал и сладко потянулся. Размяться бы сейчас, подумал я, прогуляться бы с Миртл по полям… Я швырнул книжку на лабораторный стол и прислонился к стене. Фред и Бенни сосредоточенно считали, Фрэнк уткнулся в микроскоп; Тревор подпиливал ногти. На соседней церквушке пробили часы. Что-то подмывало меня изнутри. — Que je mennuie![4 - Какая тоска! (фр.).] — вырвалось у меня. Наступило молчание. — Сходили бы вы проветрились, — сказал Тревор. — Ступайте, ступайте, — сказал Фрэнк. — Кофейку попейте. У нас все будет в порядке. — Можно по телефончику звякнуть кой-кому, — с намеком сказал Фред. Я помотал головой. — Это значит еще раз напороться на Болшоу. — А вы — в окно, — сказал Бенни. — Ролли и знать не будет, что вы смылись. Узкая створка окна в углу комнаты открывалась. Если влезть на лабораторный стол, можно было протиснуться наружу. Я проверял. Бенни уже взгромоздился на стол и услужливо распахнул для меня створку. — Обратно мы вам пособим, даю слово. Я знал, что на него нельзя положиться, что он обязательно выкинет что-нибудь, а Болшоу — тут как тут, и мое отсутствие раскроется. Не было никакого смысла искушать судьбу, но искушение оказалось слишком велико. Еще минута — и я шагал по улице в холодных лучах сверкающего солнца. Приятно дышится на воле, тем паче после утра в школе! Глава 4 ДВЕ ПРОВИНЦИАЛЬНЫЕ ПАРОЧКИ Молодого человека, с которым Том ездил на дачу, звали Стив, и было ему семнадцать лет. Вы, я вижу, уже нагнулись поднять камень и бросить в Тома — советую вам, перемените мишень и бросьте его в Стива. У Стива фактически не было никаких моральных устоев. Был он из молодых, да ранний, большеротый, нескладный, долговязый, но приятной наружности. Копна мягких темных волос, которые поминутно лезли ему в глаза, яркие губы. Ничего особенно женственного в нем не наблюдалось. Он горбился, как бы желая уйти в себя, и на его губах блуждала скорбная улыбка, точно свидетельствуя о крайней хрупкости, как душевной, так и физической, хотя, зачем бы это, непонятно, поскольку в его далеко не хлипком теле жил дух, со страшной силой сосредоточенный на самом себе. Подобно Тому, Стив руководствовался в своих поступках представлением, которое составил о себе. А представлялся он себе существом сверхранимым, с душой художника и потребностью в покровительстве, помощи и поддержке. То-то было счастья и радости, когда выяснилось, что у Тома представление о нем совпадает с его собственным. Требуемые покровительство, помощь и поддержку взялся поставлять Стиву Том. У них установились отношения по схеме «патрон и протеже». Мне Стив нравился. Он писал стихи, в которых виден был талант, и я поддерживал его, так как считаю, что писать стихи — очень подходящее занятие в юности. Я сторонник теории Сомерсета Моэма, что молодым свойственно резвиться, и в частности создавать разнообразные, но в равной мере маловыдающиеся произведения искусства; мне кажется, для молодых это не худший способ резвиться, не то что регби, от которого язык на плечо, а проку чуть. Мне доставляло особое удовольствие проводить время в обществе Стива. Подобно многим, у кого слабовато с моралью, Стив был необыкновенно забавный собеседник. Как ни прискорбно, приходится признать, что, когда люди сильны в отношении морали, все ими восхищаются, но редко кто проявляет желание провести с ними больше пяти минут. Мы все сходились на том, что со Стивом, сколько ни просиди вместе, никогда не надоест. Хотя отношения у Тома и Стива были построены по схеме «патрон и протеже», мне их поведение напоминало скорее схему «капрал и рядовой». Том был неистощимо деятелен и требовал того же от других; Стив был неисправимый лодырь. Когда они встречались, только и слышно было, как Том громогласно командует: «А ну, Стив, сделай то!», «А ну, Стив, сделай это!», а Стив, как ему и подобало по чину, чисто символически создавал видимость того, что повинуется. Стив первый признал бы, что со стороны протеже только разумно стараться любыми средствами удержать патрона, однако, когда для создания символической видимости того, что он повинуется, требовалось приложить физическое усилие, он обыкновенно бывал, мягко выражаясь, неловок и нерадив. Что немедленно побуждало Тома читать ему подходящие к случаю наставления, коим Стив и следовал безропотно — слишком безропотно, если хотите знать мое мнение, ибо истины, которые Том почитал за благо ему вещать, изобиловали грубыми погрешностями. Слава богу, что Тома, когда он читал наставления, занимал самый процесс, а Стив ничего не знал, да и знать не хотел, о погрешностях. Том был привязан к Стиву не на шутку. Мысль снять дом за городом первым пришла в голову нам с Миртл, и подыскала дачку Миртл, но Том в самом скором времени смекнул, что привязанность Стива к нему тоже возрастет не на шутку, если будет возможность проводить с ним выходные дни за городом. Мало того, Том купил автомобиль, и Стив вздохнул с облегчением. Дело в том, что у Стива не было велосипеда. Том вызвался одолжить ему свой, но сразу же возникло сомнение, способен ли Стив на нем передвигаться, потому что, проехав три шага, он валился на землю. В конце концов Стив понял, что попал из огня да в полымя, так как Том за рулем оказался неуправляем и дик и, обладая завидным зрением, полностью, сколько можно судить, им пренебрегал. Стив, как и все мы, с тех пор постоянно дрожал за свою жизнь. — Ничего, если его время от времени проберет до костей страх, ему это только на пользу, — доверительно сообщал мне Том, со значением улыбаясь. Нешуточная привязанность к Стиву, как видите, не привела к окончательному помрачению его трезвого рассудка. Располагаясь занимать Стива на даче в выходные дни, Том не имел обыкновения скрывать, что, подобно Миртл и в отличие от меня, действует по настроению минуты. Между действиями по плану и действиями по настроению минуты есть одна простая разница. Если вы действуете по настроению, вы стремитесь провести выходные дни за городом каждый раз, как придет охота — то есть, проще говоря, каждую неделю. Когда я настаивал, чтобы соблюдалась очередь, Том клеймил меня как раба холодной размеренности, уместной для машины и противной природе человека. Были сложности и помимо. Так, Том не возражал, чтобы, когда он приезжает со Стивом, я находился тут же; что касается меня, мне меньше всего хотелось видеть Тома, когда я был с Миртл. Казалось бы, хватит докук, так мне еще вменялось зачем-то скрывать от Миртл, что в нашем домике бывает Стив, хотя зачем — убейте меня, по сегодняшний день не знаю. Миртл не ужаснулась и не взыскала бы. Женщины смотрят на такие вещи куда спокойнее мужчин: выкажут подчас легкое неудовольствие при мысли, что двое в их мужском резерве выбыли из строя, да тем и ограничится. Я, впрочем, не рассуждал и с холодной размеренностью, уместной для машины и противной природе человека, вел себя как верный друг Тома. А выходил в итоге чистый смех. В жизнь Тома и Стива вносили разнообразие бурные сцены, полные пафоса и страсти. Постичь, в чем их причина было чаще всего выше моих сил. Признаться, я подозревал, что Том сам придумывает причины. Меня он, кстати, порицал за то, что у нас с Миртл сцен не бывает. — Должен признаться, на мой взгляд, это выглядит несколько… — тут он медлил, — своеобразно. — Еще бы! — нелюбезно ронял я. По лицу Тома пробегала неуловимая загадочная улыбка, как отражение картин подлинной страсти, которые проносились у него в голове и были недоступны воображению людей вроде меня. Видно было, что, по его мнению, отсутствие сцен в наших с Миртл отношениях свидетельствует о серьезных изъянах моего темперамента, а то и вообще выдает мою несостоятельность в любви… Что бы там ни было, а ссоры у Тома со Стивом происходили постоянно, а так как Стив, по лености и сосредоточенности на себе, был ничего затеять не способен, их, по-видимому, затевал Том. Одна из них, из-за того, чем заниматься в жизни Стиву — черт знает, что за причина для ссоры! — была в самом разгаре. Стив прошлым летом кончил школу и был взят в обучение той же бухгалтерской фирмой, где подвизался Том. Там-то, в конторе, они и познакомились. К весне ранимая, беспомощная натура Стива обрела удачное дополнение в образе Тома с его властной способностью оказывать поддержку. Стив решил, что не создан для бухгалтерского поприща. Немедленно разразилась гроза. Родителям Стива, людям весьма скромного достатка, пришлось занимать деньги, чтобы внести плату за обучение сына. Том, отчасти из желания удержать Стива в своей конторе, отчасти просто из соображений здравого смысла, объявил Стиву, чтобы тот сидел и не рыпался. Стив погрузился в страдания. — Подумать только, Джо! — плакался он мне. — Пять лет трубить учеником в конторе! — Его симпатичная рожа искривилась от муки. — Сущая каторга. — Он запнулся, пораженный страшной догадкой. — Только скучнее в тыщу раз. Я не мог сдержать улыбку. Мука на Стивовой физиономии проступила явственнее. — Как ты не понимаешь, Джо! Мне же не дается арифметика. Я покрутил головой. — И отродясь не давалась, — продолжал он. — Ты представляешь себе бухгалтера, который не в ладах с арифметикой? — Он стрельнул в меня хитрым взглядом, наслаждаясь зрелищем того, как я потешаюсь. Внезапно страдальческое выражение с его лица как ветром сдуло, в узких глазах сверкнул трезвый расчет, голос неузнаваемо изменился. — А потом, скажу тебе, там вкалывать надо — будь здоров. Иногда Стив, выйдя из образа, представал перед вами без прикрас и тогда бывал совершенно неотразим. Я подумал, что сейчас самое время подразнить его чуточку. — Том поднатаскает тебя по арифметике, — сказал я, — Он любит учить других. — Не желаю я учиться арифметике. А чему, Стив, желаешь? — Хочу все узнать про любовь, Джо. Как и всякий другой. Я поднял плечи. — Когда-нибудь ты станешь поэтом. — Только не бухгалтером. Не хотел и не хочу. Это все родители виноваты. Солидно, прилично — вот и выбрали. — И угодили пальцем в небо, — заметил я. Стив удовлетворенно оскалил зубы. Я подозревал, что с Томом разговоры на ту же тему велись в иной тональности и тянулись гораздо дольше, Том принимал Стива всерьез, это первое, а во-вторых, его ничего не стоило вывести из себя. Какие бушевали страсти, когда они пререкались о том, дастся ли Стиву арифметика! По мере того как разгоралась ссора, назревало чрезвычайное положение, когда предварительная договоренность о том, чья очередь ехать за город, летела ко всем чертям — то есть если это была моя очередь. Рано утром в субботу, только я собрался выйти из дому, как позвонил Том: — Слушай, ты завтра ждешь на дачу Миртл? Я ответил, что жду. — Тогда, наверно, мы съездим сегодня. Естественно, к завтрашнему дню, когда она приедет, нас там не будет. — Он неуверенно прибавил, помолчав: — Это Стив настаивает, чтоб мы поехали. Меня разбирала досада. Ни на чем Стив не настаивает, ему пребывать бы только в неге, холе да купаться в лучах всеобщего восхищения. С другой стороны, у Тома все же особые права, ведь минуют считанные месяцы, и ему ехать в Америку. Не прошло и пяти минут, как позвонила Миртл. — Зайчик, можно, я к тебе приеду сегодня? «Можно»! Я был бы рад-радешенек, но поздно, Тома уже не остановишь. Значит, нельзя, ведь я предупредил Миртл, что буду сидеть один и работать. — Я рассчитывал, что сам приеду и мы повидаемся в городе, — находчиво сказал я. — Думал, может, в кино сходим. — Но, зайчик! — У Миртл от недоумения сорвался голосок, и ничего удивительного, потому что день выдался на диво лучезарный, я был в прекрасной форме, а в кинотеатрах шла такая муть, что ни один человек в здравом уме не польстится. Я решил выставить Тома со Стивом с дачи сразу же после ленча. За ленчем Том изъявил недовольство тем, что я не отменил Миртл. — В какое время она уедет вечером? — Часов в десять. Мы ели в напряженной тишине, причем мое напряжение все возрастало, так как близилось время, когда должна была приехать Миртл, а Том и в ус не дул. Ему бы поторапливаться, а он затеял перебранку из-за того, что Стив до еды тайком слопал яблоко и не желал в том признаться. — Раньше их в миске было восемь, а сели за стол — их только семь! — кипятился Том. — Джо не брал, я тоже. Стив сидел надутый и маялся. Он еще вытягивался вверх с каждым днем и ел без конца. Ешь на здоровье, никто не против, но зачем же есть украдкой и потом отпираться. При Стиве то и дело случались пропажи съестного. — Миртл будет с минуты на минуту, — сидя как на иголках сказал я. Хочу отметить, что я не видел ничего забавного в происходящем — мне было не до смеха. Том испепелил меня взглядом за неспособность понять всю важность проистекающих разногласий. На дороге весело затренькал велосипед, и в дверях появилась Миртл. Том устремился к ней навстречу, сияя и рассыпаясь в любезностях. Он представил ей Стива. Он сказал: — Замечательно выглядишь, Миртл. Миртл и правда выглядела замечательно. С плутоватой усмешкой она бросила на Тома лучистый взгляд. Моих ноздрей коснулся запах ее духов. Взять бы сейчас кухонный нож и прирезать Тома заодно со Стивом. — Ну-с, первым делом, — говорил Том, — Миртл необходимо выпить чаю, да покрепче, да погорячей. — Хочу до смерти, — слабеющим голосом сказала Миртл. — Еще бы, душа моя. — Том выдержал паузу. — Хорошо тебя понимаю. — Вижу, Том, — сказала Миртл, подыгрывая ему без зазрения совести. Том расплылся в сладкой улыбке. Это был старый прием — когда Том хотел произвести впечатление, он показывал человеку, что понимает его как никто. В этом ключе он и взялся обрабатывать Миртл. — А ну, Стив, — сказал он, — сходи поставь чайник! Стив поплелся в судомойную и мгновенно возник вновь, с трагическим лицом. — Примус испортился. Я оттолкнул его, чтоб не мешался. Примус и не думал портиться, Стив просто не попробовал его зажечь. Когда я вернулся с чайником, то застал Тома и Миртл за оживленным, необыкновенно пустым разговором. — Люблю собак, — проникновенно говорила Миртл. — И я люблю, — вторил ей Том, словно шут гороховый. — Завести бы себе сразу трех. — Да ведь чем больше, тем лучше. — Рыжих сеттеров, да? — журчала Миртл. — Тебе нравятся рыжие сеттеры? — Прелесть, — шелестел Том. — Глаза у них, да? — шелестела Миртл. — Столько грусти, — журчал Том. — Это верно. — Совсем как у нас, Миртл. — Он впился в нее долгим взором. Миртл подавила вздох. Мы со Стивом переглянулись, и я мигнул, чтобы он передавал чашки. Наше с ним участие в такой беседе исключалось. Наконец Том решил, что пора уезжать. Из-за спины Миртл он делал мне знаки: «Помни же, в десять!» Мы с Миртл смотрели им вслед с порога, пока машина не скрылась за поворотом. Светило солнце, ныряя в пухлые белые облака. Влажно искрились безлистые веточки живых изгородей — я наблюдал за стайкой щебетливых пташек, которым каждые две минуты приходило в голову сняться с места и перелететь на два шага. Я не говорил Миртл ни слова. — В чем дело, зайчик? — спросила она безгрешным голосом. — Ни в чем. — Что-нибудь не так? — Ровным счетом ничего. Ее рука легла мне на пояс, но я оставался нем как рыба. Ее тело мягко прильнуло ко мне. Ее пальцы ласкали меня, но я был тверд и выдерживал характер. С каждой минутой выдерживать характер становилось все трудней. Я круто обернулся к ней. Хороша, нет сил. — Люблю тебя, — шепнул я ей на ушко и легонько прикусил зубами мочку. — Зайчик! — Она отстранилась. Мы посмотрели друг другу в глаза. — Как, неужели ты вообразил, что сегодня тоже? — с содроганием и упреком в голосе сказала она. — Вообразил, и ты прекрасно это знаешь, — сказал я и еще раз прикусил мочку. Миртл тотчас отвернулась, и я понял, что допустил оплошность. Меня казнят за нехватку романтичности. Я крепче прижал ее к себе. «Бедная моя Миртл, — думал я. — Да и меня можно пожалеть». Я прижимал ее все крепче, пока меня не перестали казнить за нехватку романтичности. Субботний вечер пролетел, словно сон — с той разницей, что никогда ни один сон не приносил мне столько радости. Пусть себе другие лепечут что угодно насчет снов. Явь лучше — вот мой девиз. Мы были счастливы, мы наслаждались полным согласием — мы проголодались, как волки. Стемнело, и мы приготовили себе поесть. Днем было видно, что домик заставлен бросовой рухлядью. В сумерках, при свечах и горящем камине, он чудесно преображался. Мы были не в силах оторваться от еды — не в силах оторваться друг от друга. А часовая стрелка между тем все ближе подползала к цифре десять. Миртл по всем признакам никуда не собиралась. У меня уже хватало сил оторваться от нее, а у нее от меня — все нет. Но я обещал, что выдворю ее к десяти часам, и играть с собой в прятки было незачем. Миртл стала поглядывать на меня укоризненно. Ко мне закралось подозрение, что она с самого начала рассчитывала остаться ночевать и, как я теперь понимал, несложным маневром подготовила меня к этой мысли. Она обняла меня за шею. Мы были единое существо, чего бы я только не отдал, чтобы провести ночь с нею вместе, мирно заснуть рядом! Как муж с женой. К дому подъехала машина; вошел Том. Он увидел Миртл, и его лицо исказилось от досады и ярости. — Как! — вскричал он. — Ты еще здесь, Миртл? Миртл, что было довольно естественно, вспыхнула от удивления и обиды. Куда девался елейный голос, каким он так недавно выпытывал у нее свидетельства трогательного совпадения их вкусов! — Мы как раз собирались уходить, — сказала она. — То-то. — Том слегка обмяк и наградил Миртл улыбкой. — Да не забудь, прихвати с собой Джо! — Я всегда провожаю Миртл до шоссе, — вступился я за свое достоинство. Мы с нею вышли в темноту и взялись за велосипеды. Никаких следов Стива в автомобиле не было. Должно быть, Том спрятал его под кусточком. Мы тронулись вдоль по проселку. Ночь стояла тихая, беззвездная. — Какая муха укусила Тома? — Голос Миртл звучал горестно. — Понятия не имею. — Он какой-то сам не свой. Я промолчал. И зря промолчал, потому что в тишине Миртл услышала, как Том заводит автомобиль и уезжает в другую сторону. — Куда это он? — Бог его ведает. Меня трясло от злости. Потом я вдруг понял, что меня трясет и от холода. Я забыл надеть пальто. Делать нечего, надо было за ним вернуться. Я велел Миртл ждать и не двигаться с места, а сам торопливо поехал назад. На обратном пути я столкнулся с Миртл: она шла мне навстречу в полной мгле, ведя свой велосипед. — Динамо испортилось, — сказала она с глубокой болью. Вероятно, рассудив, что Тома нет, она шла назад, чтобы все-таки остаться на всю ночь. — Значит, возьмешь мой запасной фонарь, — сказал я. — Непременно! — Мы уже опять оказались возле самой дачи. Послышался шум автомобиля, это возвращался Том. — Слышишь автомобиль? Это возвращается Том, — сказала Миртл на крайнем пределе ошарашенности. Я стал как сумасшедший размахивать фонарем, подавая сигналы Тому. Автомобиль остановился. Из него вылез Том. Один. На этот раз он, наверное, упрятал Стива под сиденье. Уступая грубому нажиму Тома, Миртл взяла мой фонарь, и мы снова отправились в путь. Разговор не клеился, и мы доехали до шоссе почти молча. Там мы сошли с велосипедов и обнялись. Миртл приникла ко мне и замерла. Я делал попытки расшевелить ее. — Ну что ты, киска? Последовало продолжительное молчание. — Ты хочешь избавиться от меня. Только этого не хватало! Провались он совсем, этот Том, катись он хоть в Новый Свет, хоть… Я едва удержался, чтобы не послать Тома на тот свет. Мы стояли посреди дороги, прислонив к поясницам велосипеды, и лили слезы на щеки друг другу. — Я тебя люблю, милая, поверь мне, — говорил я и сам не понимал, какого дьявола мы не женимся. Я взял ее лицо в ладони — в густом мраке его было почти не разглядеть. — Прошу тебя, приезжай завтра днем. Миртл не отзывалась. Мне на палец капнула слезинка. — Обещай, скажи, что приедешь! Миртл кивнула головой. Я дал себе клятву, что утром Том у меня выкатится с дачи как миленький, даже если это навеки положит конец нашей дружбе. Пусть завтра, когда она приедет, все пойдет по-старому, как будто этой ночи и в помине не было. Я достал носовой платок и отер ей слезы. Немного погодя мы простились, и я не спеша покатил по пустынным проселкам. Может быть, вам покажется странным, чего ради я сносил весь этот бред, почему не нарушил слово, данное Тому, и не рассказал Миртл коротко и ясно, что происходит. По двум причинам. Об одной писать стыдно, прямо рука не поднимается, но я все-таки заставлю себя, иначе сложно будет объяснить кое-какие последующие события. Так вот. Ясно сознавая, что я — человек так себе, я пыжился, стараясь вести себя как человек стоящий, что в моем понимании означало: терпеливый, выдержанный и в высшей степени надежный. А другая причина — умишка не хватало, откровенно говоря. Глава 5 ОТРЯД БЕЖЕНЦЕВ Я советовал Тому не медлить с отъездом в Америку. Международная обстановка самым недвусмысленным образом подтверждала, что это дельный совет. Время от времени мы встречались в кафе и за чаем пополняли нескончаемый перечень бедствий. — Две недели, как Гитлер захватил Мемель, а правительство Великобритании и бровью не ведет! — говорил Том. — И не думает! — эхом отзывался я. То к нему, то ко мне приходили мрачные письма от Роберта, и мы читали их друг другу. «Если к сентябрю не начнется война, значит, в ноябре быть нам беженцами». Я обратил внимание, что срок на месяц отодвинулся, но не счел нужным обращать на это внимание Тома. По-моему, налицо были все основания, чтобы он уезжал не откладывая. Дни становились все длиннее, и, когда мы вставали из-за стола, на рыночной площади за окном еще не зажглись огни. Приближалась пасха; ветер взвивал весеннюю пыль и нес дальше вперемешку с синеватыми струйками кофейного дыма. В угасающем свете пестрели вороха цветов, тончайшими оттенками красок переливались восковые голландские тюльпаны. Кое-кто в толпе уже разгуливал без пальто. Недели мчались — мы ощущали их бег нутром, тоской по лету, тревогой за свою судьбу. Том развернул на столе газету. — «Заявление Чемберлена: мы отстоим Польшу», — прочел он вслух. — Вздор! Галиматья! — Лицо под пламенной шапкой волос запылало, и в этом костре зеленым огнем горели немигающие глаза. — Отдадим Польшу и не поморщимся, не впервой. Вот увидишь, Чемберлен еще полетит в Берлин, а в провожатых — голубок как символ мира. Я усмехнулся краем рта, и Том моргнул. — Почему непременно голубь? — спросил он. — Конь мира — вот это я понимаю! Голубь — тупица и пустозвон, а в коне столько ума и благородства. — Том грохнул кулаком по столу. — Не переношу голубей! Обстановка разрядилась, и у меня на минутку отлегло от сердца. Том это умел. Он излучал здоровое жизнелюбие, и от этого ваши невзгоды при нем как-то никли и съеживались. Я подчеркиваю — ваши невзгоды. Его собственные только разрастались до исполинских, ни с чем не сообразных размеров. Мы заговорили о работе над книгами. Том в связи с предстоящим отъездом забросил свой новый роман. Он заявил, что ему некогда писать — все время уходит на приготовления. Я и сам видел, что некогда — все время гоняется за Стивом. Ну, а у меня с работой застопорилось по вине мисс Иксигрек. Она все не писала мне. — По-моему, ты ей сам напиши, — сказал Том, как всегда побуждая к действию. Я покачал головой. Мне приходилось на своем веку читать неизданные рукописи, и я по опыту знал, как это бесит, когда тебя начинает подгонять нетерпеливый и неоперившийся автор. Том пожал плечами и принялся меня утешать. — Ей понравится, вот увидишь, — говорил он. — Понравился же ей первый твой опус, а он не в пример слабей! — Том говорил с большим знанием дела, а мне чудилось, будто я слышу голос Роберта. Мы оба подражали Роберту, когда говорили со знанием дела. — Из нынешнего поколения писателей ты, пожалуй, едва ли не самый талантливый. Я промолчал. Я в меру моих чахлых сил делал потуги произвести некоторую уценку неумеренных похвал моего друга — процентов, скажем, на пяток. — Возможно, она захотела показать рукопись своему издателю, — говорил Том. — Я бы на ее месте так и сделал. Я поверил ему. В промежутках между приступами необузданных страстей Том был сама отзывчивость. Он непредвиденно совершал бескорыстные поступки. Зависть и ревность отлетали от него. За это я и дорожил нашей дружбой. Отличительная черта себялюбия в нас — что мы ценим его отсутствие в других. — Выдающееся произведение, ей-богу. Я безмолвствовал. Я поймал себя на том, что невольно сопоставляю, как ко мне относится Том и как — Миртл. Том всякий раз при встрече первым делом осведомлялся, не слышно ли что-нибудь от мисс Иксигрек, Миртл при встрече никогда не заикалась об этом, разве что я сам заводил разговор. Я давал ей читать рукопись, но сильно подозревал, что Миртл так и не одолела ее, Мое детище, мой четвертый роман, на голову выше, чем первые три, немного длиннее и в сто раз скучнее! И Миртл не одолела его? Такое уже граничит с предательством. «Как это возможно: любить человека и не хотеть прочесть его книгу? — спрашивал я себя. — Как может женщина проводить грань между мужчиной и художником?» Ответ напрашивался сам собой. Не только может, но и с успехом это делает. Пользуясь простым средством, старым как мир, она отбирает себе ту часть, какая ей лакома. Хотя справедливость требует признать, что, если бы Миртл предпочла другую часть, я обвинил бы ее в том, что она любит во мне только писателя. Мужчине подавай и то, и это — так почему бы женщине чуть-чуть не покривить душой ему в угоду, особенно если она мечтает выйти за него замуж? — О чем это ты задумался? — сказал Том. — Да вот, размышляю о людской несовместимости, Полной несовместимости, когда двух людей тянет в разные стороны, а середина никого не устраивает. Том понимающе поджал губы. — Решил ты наконец, хочешь ли взять Миртл с собой в Америку? Я смотрел на него молча. Конечно, не решил. Не люблю, когда пристают с вопросами. Тома разбирал смех. Он плавно развел руками. — Джо, дорогой, зачем же… — Если захочет ехать сама по себе — ради бога, сказал я. — А что? Прокормится, человек она самостоятельный. Последнее я выделил особо, в пику ему. Том донимал меня — должен я был как-то отбиваться? Вот я и дал ему понять, что Стив для отряда беженцев не подходит. Том сдержанно сказал: — Ну что ж, звучит вполне разумно. — А я разумный человек. — Но ты ей твердо сказал, что уезжаешь? — В общих чертах. — Ненавижу, когда лезут с вопросами. Том пожал плечами и опять уткнул нос в газету. Я стал думать, как же мне все-таки быть с Миртл — и тут, я чувствую, уместно будет довершить для вас ее портрет. Миртл была чрезвычайно женственна — я приводил здесь те ее черты, какие принято считать чисто женскими. Она была скромница, смиренница, — она была хитрюга. Она была земная женщина, в самом восхитительном смысле слова. Помимо всего этого, Миртл была смекалиста, полна решимости и полна упорства. В то время я воображал, будто она, по молодости лет, сама не знает, что ей надо. Теперь, когда я думаю о прошлом, у меня голова кругом идет от сознания, до чего я был близорук и падок на самообман. Она прекрасно знала, что ей надо, — хотя, возможно, по молодости лет не очень представляла себе, как этого добиться. Миртл занималась прикладной графикой и служила в крупном рекламном агентстве. Сколько я мог судить по ее жалованью, дела по службе у нее подвигались совсем недурно. На это по крайней мере у меня проницательности хватало. При первом слове о высоких материях Миртл начинала хлопать глазами, при первой вольности заливалась краской, при первом намеке, что пойдет деловой разговор, тотчас навостряла уши. Миртл кончила местную художественную школу. Она была, что называется, скромное дарование — иными словами, куда более даровита, чем хотела показать. Ее рисунки отличала живость, тонкая наблюдательность, при полном отсутствии надуманности, изящество и заметная оригинальность. Обладай я таким дарованием, я непременно старался бы писать, подражая Дюфи или еще кому-нибудь эдакому; Миртл — ни-ни. Она не страдала честолюбием, этим мужским недугом. Стараясь подражать Дюфи, я при таком даровании, как у Миртл, пал бы жертвой мужского недуга и сделался неудачником. Миртл, по женской своей непритязательности и наивности, подалась в торговую рекламу. Талант таких, как Миртл, имеет мало общего с тем первозданным творческим началом, какое время от времени будоражит наши умы. Такой талант — явление производное, вторичное: способность придать неожиданный любопытный поворот тому, что уже существует и утвердилось. Она была прямо создана создавать рекламу. И мирилась со своим положением в искусстве столь же охотно, как мирилась со своим жалованием. Мои попытки побудить ее подняться выше такого положения — что принесло бы ей одни несчастья, — слава богу, не оказывали на нее решительно никакого действия. Свойства подобного рода Миртл обнаруживала и в служебных делах. Она обладала еще одним даром: легко спускать мужчинам их слабости. В отношении с мужчинами она проявляла терпимость и умение трезво смотреть на вещи — она умела ладить с мужчинами куда лучше, чем иной мужчина. Ее хозяин, господин средних лет, посадил на сравнительно ответственное место в агентстве свою любовницу — на зависть и к неудовольствию всех, кроме Миртл. Миртл не осудила — бывает, дело житейское, — сделала милое лицо и отнеслась к виновнице события с дружеским вниманием. Вскоре Миртл с неподдельным удивлением убедилась, что хозяин стал не в пример выше ценить ее работу. Словом, как видите, Миртл отнюдь не была жалкой, беспомощной овечкой, которая попалась в лапы к бессовестному и похотливому волку. Что до меня, сознаюсь вам: я это видел очень ясно, когда сидел в кафе с Томом, уткнувшим нос в свою злополучную газету. Я вел себя как последняя скотина — не спорю. Но если кто думает, что вести себя как последняя скотина легко и просто, он ошибается. Том наседал, и, уступая ему, я принял наконец твердое решение. Оно сводилось к тому, что Миртл войдет в отряд беженцев, не выходя за меня замуж. Я был убежден, что она сумеет заработать себе на жизнь в Америке. Если бы только и ее убедить в этом! И не просто убедить, но склонить к действиям! Тогда мы могли бы спокойно оставаться в тех же отношениях, что и теперь. Так пришел я к своему решению. Конечно, Тому было просто говорить после, что я вовсе не собирался выполнять это решение; что, если бы Миртл согласилась, я растерялся и перетрусил бы до смерти. Я, во всяком случае, наполовину верил в свою искренность. Когда любовь идет на убыль, можно долго еще строить планы на будущее, которого уже не существует. Как раз этим я и занимался, ибо, увы, не хочу вводить вас в заблуждение: наша с Миртл любовь шла на убыль. Существует некая неотвратимость в ходе событий, когда любовь расцветает; существует она и когда любовь увядает. Эту неотвратимость порождает ток времени. Можно закрыть глаза и сделать вид, что ты стоишь на месте — все равно тебя с закрытыми глазами уносит все дальше по течению. Ты строишь планы, но если они идут наперерез течению времени, то, право же, не стоит трудиться. Это и совершалось у нас с Миртл. Каждый хотел своего и в душе не мог ничем поступиться, а поток мчал нас все дальше, к окончательному разрыву. Нам казалось, что нами движет в поступках наша воля: бывали у нас размолвки, бывали и примирения. Мы ходили по кругу вновь и вновь, как две планеты, что вместе обращаются вокруг солнца. Может быть, стоит напомнить, что даже солнечная система постепенно распадается?.. Вначале могло показаться, что судьба играет мне на руку. Позвонила Миртл — сказать, что получила повышение по службе. Вечером она зашла ко мне домой распить вдвоем по такому случаю бутылку пива. «Скажи ей, — твердил я себе. — Скажи сейчас же, лови момент!» С томным изяществом, в прельстительном облачке косметических благовоний, Миртл вошла в ту минуту, когда моя хозяйка кончала убирать со стола после ужина. Хозяйка поспешила удалиться. Миртл посмотрела на меня с кроткой усмешечкой, полной торжества. Я поцеловал ее. И пожелал узнать, какую прибавку к жалованью дает ей повышение по службе. Когда к Миртл обращались с расспросами насчет денег, на нее вдруг нападала необыкновенная уклончивость и неопределенность. Я расспрашивал, а в ответ должен был почему-то выслушивать подробности об интригах у нее на работе и интрижке ее работодателя. Дождавшись конца интермедии, я как ни в чем не бывало опять взялся за свое. На лице Миртл еще сияло удовольствие, что она так хорошо меня развлекает, и я не стал задавать те же вопросы грубо, в лоб, а выпустил их в нее под видом новой очереди восторженных поздравлений. Что-то пошло не так. Миртл внезапно переменилась в лице. Я, бесчувственный чурбан, продолжал свое: — Нет, я серьезно говорю — это чудесно! Миртл отозвалась не сразу, глухим голосом. В ее словах звучали печаль и упрек. — Если серьезно, то ничего чудесного нет. — Нет есть! — не унимался я. — Это доказывает, что ты себе где угодно найдешь работу. Миртл ничего не сказала. Она встала и медленно подошла к окну. Она стояла у окна и глядела на улицу. У меня на сердце заскребли кошки, но решимость пересилила. Я тоже подошел к окну и стал рядом. Я жил в двухквартирном доме с двумя отдельными парадными, и моя комната выходила в сад. Сквозь стеклянную дверь было видно, как узкая полоска сада покато уходит вниз, навстречу такому же садику такого же двухквартирного дома на соседней улице. Смеркалось. Я потрепал Миртл по плечу. — Чем ты будешь больше зарабатывать, девочка, тем лучше. — Почему? — Потому что ты служишь искусству, — сказал я поощрительно. — А служение искусству должно вознаграждаться. — Я поцеловал ее в щечку. — Мы с тобой оба — жрецы искусства. Миртл молчала. Быть жрецами искусства — одно дело, быть мужем и женой — совсем другое, и нечего их смешивать. Внезапно она обернулась ко мне и голосом, полным силы, промолвила: — Ты очень хорошо знаешь, что меня это не трогает. Я потупился. Грустное слово сказала мне Миртл. Когда женщина объявляет, что успехи на работе ее не трогают, мужчине пора давать деру. Это значит одно: что его волюшке настал конец. Я не задал деру. Меня захлестнула нежность, и я привлек Миртл к себе. Какой мне был резон давать деру, когда я еще не заикнулся о том, чтобы ей устроиться на работу в Америке. Я заикнулся. И ничего хорошего из этого не вышло. Вероятно, на меня напала исключительная тупость и несообразительность — во всяком случае, лучшего я придумать не мог. Я говорил себе: «Как странно: неужели она не видит, что если добьется успехов на службе, то сможет уехать со мной в Америку?» И не поручусь, что не прибавлял к этому: «А в Америке — как знать, может, и замуж выйдет за меня». Увы! Поток времени мчал нас неумолимо. Я только напортил еще больше. — Мир погружается в хаос, — говорил я. — И если каждый из нас позаботится о том, чтобы постоять за себя, честь ему и хвала. Незаметно было, чтобы Миртл следила за ходом моей мысли. Ее, кажется, меньше всего занимало, как постоять за себя в мире, который погружается в хаос. Ее сейчас занимали только личные дела, и шагнуть за их узкие рамки она была бессильна. — Я уверен, что ты могла бы устроиться на работу в Америке. — Зачем это? — Если мы сообща решим уехать. — А-а, ты вот о чем! — Миртл отодвинулась, словно показывая, что такая мысль неприятна, неинтересна, да и несбыточна. Я не знал, как набраться храбрости и сказать ей, что для нас отъезд в Америку — дело решенное. «Ты должен сказать! Должен!» — твердил я про себя. И сказал: — Не сомневаюсь, что ты преуспела бы в Америке. Миртл закинула голову назад и взглянула на меня. Глаза у нее были круглые, и золотистые, и манящие до невозможности. Я стиснул ее в объятиях. Как видите, я не только туп, но и никуда не гожусь как мужчина. Разговор еще продолжался какое-то время, но я вел его так неуклюже, что не стоит пересказывать. Я шел напролом, а для таких уклончивых, податливых натур, как Миртл, сущее наказание, когда идут напролом. Мои попытки установить, имеются ли у фирмы, на которую она работает, заказчики из-за океана, ни к чему не привели. Миртл отвечала невпопад. Я буквально терзал ее, и больше ничего. Каждый из нас прочно сидел в плену у самого себя, сам по себе, наглухо отрезанный от другого. В конце концов беседа перешла на пустяки. Я сделал вывод, что Миртл страдает скудостью интересов. И предложил сходить в кино. Миртл немедленно ожила. Что это было — скудость интересов, лень, инстинкт самосохранения? Кто знает. Мы отправились в кино. Вот чем завершился мой первый шаг к тому, чтобы осуществить принятое решение. Я сделал еще один шаг. Из Оксфорда должен был приехать Роберт — повидаться с друзьями. Я пригласил его за город на воскресный ленч и попросил, чтобы Миртл приехала тоже. Том не должен был помешать: он вез Стива в Лондон смотреть «Чайку». Я надеялся, что, когда Роберт как следует, без помех, разглядит Миртл, он сочтет, что она достойна войти в отряд беженцев. На душе у меня было неспокойно. До сих пор Роберт считал, что Миртл решительно недостойна стать членом нашего отряда. Когда они только познакомились, он потом говорил, что все его слова отскакивают у нее от лба как от стенки горох. Допускаю, что Миртл трудно принять за образец вдумчивости и глубокомыслия, и все же, отзываясь о ней подобным образом, Роберт был не в меру суров и несправедлив. Поскольку отзыв исходил от Роберта, с ним приходилось считаться. Я был уязвлен. Пускай мы с Миртл наглухо отрезаны друг от друга, пусть каждый сам по себе и все такое, но в ту минуту, когда Роберт говорил, что его слова отскакивают у нее от лобика как от стенки горох, Миртл была моя избранница, моя любовь, моя подруга — частица моего существа. Миртл наотрез отказывалась приехать на дачу, раз там будет Роберт, я едва уломал ее. — Я буду лишней, вот увидишь, — повторяла она. По-моему, ей было легче внушить себе, что она ревнует меня к другу, чем признаться, что он внушает ей страх. Робела же она от сознания, что Роберт — преподаватель Оксфорда, ошибочно принимая духовное превосходство за преимущество в общественном положении. Миртл чувствовала себя до крайности неловко в присутствии людей, которых ставила выше себя на общественной лестнице; по-настоящему свободно она держалась только с теми, кого ставила ниже, и оттого оборачивалась к Роберту самой невыигрышной стороной. — Ты не можешь быть лишней, киска, — уговаривал я ее. И поддал жару: — Роберт сам хочет тебя увидеть. Миртл покосилась на меня с недоверием. А я подумал, как обидно, что судьба послала мне подругу, которая избегает моих друзей. Тем не менее воскресным утром Миртл с веселой улыбкой подкатила к даче. — Я обогнала Роберта. Он шагает пешком. — Она плутовато подмигнула. — Я сказала, что мне некогда останавливаться, ты уже заждался. Я приободрился. Подошел Роберт. Мы наведались к «Псу и перепелке» и угостились знатным ленчем. Мы с Робертом толковали о литературе. Миртл только глазами хлопала. Она осушала несчетные кружки пива. Роберт только глазами хлопал. В прекрасном расположении духа мы направились к моему домику — и застали в домике Тома. Он утром вернулся из Лондона. Роберт обрадовано поздоровался с ним. Миртл тоже. Я — нет. — Я привез одно письмо, чтобы вы с Джо почитали. Том вытащил из кармана письмо, и оно пошло по рукам. Письмо было от какой-то американской ассоциации бухгалтеров-экспертов. Том вел обширную переписку, наводя справки о работе. Я не смел поднять глаза на Миртл. Роберта я успел предупредить, чтобы он случайно не обмолвился при ней, как далеко мы зашли в наших планах, но мне не могло прийти в голову, что на даче вдруг объявится Том. А они с Робертом уселись поудобнее и принялись в открытую обсуждать наши планы на будущее. Если в начале разговора у Миртл еще могли быть какие-то сомнения насчет наших замыслов, они рассеялись в первые же пять минут. Я от ужаса лишился речи. У Тома закончилась пятилетняя производственная практика, какая полагается кандидату в члены Общества бухгалтеров-экспертов, и он придавал большое значение тому, чтобы пройти в его члены. С этим произошла небольшая заминка, так как Том счел нужным повздорить с главой своей фирмы, но к июню, по его расчетам, с формальностями должно быть покончено. После чего он собирался незамедлительно покинуть Англию. Предполагалось, что я последую за ним, как только кончится летний триместр. Себе Роберт назначил отбыть последним. Том спорил, доказывая, что неразумно тянуть до последней минуты. Я наблюдал за Миртл. Невероятно, чтобы Роберт с Томом не замечали, как действует на нее их разговор. Она в нем не участвовала — она была явно так убита, что толком даже не воспринимала его. Теперь они заспорили о том, чем нам с Робертом зарабатывать на жизнь: литературным трудом или преподаванием. Преподавать нам обоим не хотелось. Том слегка ощетинился и сунул нам под нос статью в воскресном выпуске «Таймс» — мы ее уже видели — о бедственном положении в книжной торговле. «Один книготорговец, по его словам, не продал на этой неделе ни одной книги». Роберт высказал предположение, что, может быть, нам с ним придется на первых порах посидеть на шее у Тома, — этот, казалось бы, серьезный разговор вообще велся в приподнятых тонах, а теперь Роберт и подавно подпустил в него беспечности и озорства. Похоже было, что Миртл того и гляди расплачется. Она встала и вышла в судомойную. Я пошел за ней, уверенный, что застану ее в слезах, и увидел, что она достает чашки и блюдца. — Что-то чаю захотелось, — сказала она скучным голосом. Я погладил ее по голове. Она вдруг глянула на меня, и я узнал, что я — бессовестный предатель. Я молча повернулся и пошел к друзьям. После чая Том уехал в город и увез с собой Роберта. Мы с Миртл остались наедине. Я не знал, куда прятать глаза. Что мне было ей сказать? Словами беды не поправишь. Мы сели на велосипеды и поехали домой, не возвращаясь больше к этой теме. Это было наше последнее свидание перед пасхальными каникулами. Мы условились, что я позвоню Миртл сразу, как приеду в город. Может быть, время поможет ей пережить беду, и все обойдется, утешал я себя. А сердце предвещало недоброе. ЧАСТЬ ВТОРАЯ Глава 1 НА СПОРТИВНОЙ ПЛОЩАДКЕ За все каникулы я не получил от Миртл ни одного письма. А к тому времени, как вернулся в город, она уехала. Я названивал ей каждый день, пока наконец она не приехала назад — была пятница, и она согласилась встретиться со мною завтра, ближе к вечеру. В этот день я дежурил на школьной спортивной площадке, и она сказала, что зайдет туда. На мой взгляд, это было не лучшее, что можно придумать, но только я собрался предложить взамен что-нибудь другое, как она повесила трубку. Нет, ничего не обошлось. Суббота принесла школьникам к открытию крикетного сезона холодную погоду с моросящим дождем. Обычно я отбывал свое дежурство с удовольствием. Ребята за игрой в крикет вели себя сравнительно пристойно, а те, что оставались в зрителях и подходили перекинуться словечком, выбирали против обыкновения не самое забористое. На спортплощадке было славно. У ворот очень кстати расположились конечная остановка трамвая и новенькая общественная уборная, но с площадки их было не видно. Слева от крикетного поля выстроились тополя, справа — дубы и яворы, а впереди, под уклоном, открывалась панорама города за легкой дымовой завесой, сквозь которую серебристо мерцали газгольдеры. Я стоял в пальто и с состраданием следил за школьниками, одетыми в блейзеры и белые фланелевые брюки. Тщась хотя бы в слабой мере восполнить пробелы по части светского лоска, директор школы требовал, чтобы во время летнего триместра учащиеся ходили на спортплощадку в белых брюках. Этому — и пожалуй, только этому из всех школьных правил — они подчинялись и оттого выглядели страх как авантажно. Летним вечером, когда солнышко, косо пробиваясь сквозь деревья, золотит быстрые мальчишеские фигуры в белом, тебе нет-нет да и пахнет в лицо романтикой школьных лет — той романтикой, какую сладко вспоминать всякому, пусть даже он никогда ее не изведал. Здесь все щемяще слилось воедино: свобода и ощущение, что каждая жилка в тебе играет, скупые отзвуки с поля, чей-то одинокий возглас, жидкие хлопки, покой и движение, ярко-зеленая трава под ногами. В непогожий субботний день чувствовалось то же самое, разве что с меньшей силой. С минуты на минуту ожидая Миртл, и отбояривался от мальчишек, которых как назло тянуло подойти поболтать, и стоял у подножия трибуны в одиночестве. — Здорово, Джо! — Увлеченный игрой, я не заметил, как ко мне бочком подобрался Фред. Штаны у Фреда сверкали белизной. Землистый цвет лица выгодно оттенял болотно-зеленый блейзер. Прическа истекала бриллиантином. — Щеголем глядишь, Фред. Фред глуповато ощерился. — Попался, который кусался, в лапы к господину Чемберлену. — В первую секунду я не сообразил, о чем речь. Ах, это он о предстоящем призыве в армию. Значит, уже и до школьников докатилось. Меня это неприятно поразило. — Всех он нас зацапал в лапы. — И услышал: «Извольте, сделайте милость», — сказал я. Фред притих. Было видно, как сказанное мною постепенно доходит до его сознания. В конце концов он вздохнул и побрел прочь. Я присел на край скамьи. Какое мне дело, кто выиграет, когда Миртл все нет и нет. Тучи на небе сгустились сильней, но дождик перестал, Неожиданно наступила смена подачи, и я заметил, что ко мне, огибая поле, направляется Фрэнк. — Я хотел с вами поговорить, если вы не против? Я глянул на него исподлобья довольно кисло. — Вы извините, что я вас беспокою. — Он замялся; что-то тут было неладно. Я не скрыл от него, что жду Миртл, — какая разница, все равно он сто раз видел нас вместе. Фрэнк присел рядышком. — Как она придет, я тут же смоюсь. Мы помолчали. — Я насчет Тревора. — Он с таким вниманием следил за игрой, что, казалось, больше его ничего не занимает. — Да? — Не знаю, может, хоть вы повлияете на него. — В каком смысле? — Чтобы взялся за ум. — А что такое? — Ну, во-первых, он перестал заниматься. — Да он и раньше не утруждал себя. — А теперь вообще ни черта не делает. — Вероятно, метит в художники. — Я покосился на Фрэнка чуть насмешливо. — Он и над картинами забросил работу. Это становилось любопытно. — Чем же он тогда занят? — Я оторвал взгляд от ворот и впервые посмотрел Фрэнку прямо в лицо. — Шляется изо дня в день по дурацким сборищам и пьянствует. Это до добра не доведет. Меня, прямо скажем, не слишком трогало — доведет это Тревора до добра или нет, и страхам Фрэнка я тоже всерьез не придавал значения. Сам не знаю, отчего я продолжал этот разговор. Что-то в нем притягивало меня, манило дальше. — По каким это сборищам? Фрэнк пробурчал что-то невнятное, но я разобрал слова «художественное училище». И мгновенно разгадал, что притягивает меня в этом разговоре. — Кто же на них собирается? Фрэнк отвел взгляд. — Я был всего один раз… — Но тебе наверняка известно. Неужели Тревор не рассказывал? — Думаю, вам их имена ничего не скажут. Не того сорта публика, с какой вы знаетесь. — Так-таки ни одной знакомой души? — Напрасно я силился напустить на себя равнодушие. — Миртл, по-моему, бывает, если уж на то пошло. Фрэнк застенчиво посмотрел на меня. Я молчал. Я вспоминал, с какой серьезностью Том предупреждал, как Миртл проводит время, когда я не допускаю ее до себя. — А Том ходит на эти вечеринки? — Нет. Но дружок этот его — Стив — вроде ходит. Признаюсь честно, мне на минутку полегчало. — Соберутся всей компанией, и пошла богема. — То есть? — Разлягутся на полу и хлещут пиво. Я не отозвался. — Вы не думайте, я не ханжа. Но так бездарно убивать время… — И с кем Миртл приходит? — С журналистом из одной вечерней газеты. Не то Хаксби, не то в этом роде. Влюблен, говорят. Зря надеется, — прибавил Фрэнк задушевно, — я-то знаю. Я повернулся к нему вполоборота. — Ладно, Фрэнк, с Тревором я поговорю. — Во мне крепла уверенность, что от подобных сборищ всем только вред. Упразднить бы их к чертям собачьим, отныне и навеки. — Это будет не просто. Ему очень лестно, когда его приглашают. — Для меня неожиданность, что он такой любимец общества. По-моему, к нему хорошо относимся разве что ты да я. — Ему родители разрешают брать машину, и он после всех развозит по домам. — Можешь не волноваться, Фрэнк. — Я постарался дать понять, что разговор окончен. Мне не терпелось отвязаться от него. На душе у меня было смутно и неспокойно. Сборища, богема. Хаксби. Передо мною распахивались горизонты — и самого, скажу я вам, неутешительного свойства. И Тревор был тут совершенно ни при чем. Мы посидели тихо. С поля донесся вопль — боулер с товарищами по команде обратился к судье, чтобы он засчитал им преимущество; судья им отказал. Фрэнк посмотрел на часы и лихо поднял воротник, так что концы уперлись в подбородок. Мне гордость не позволяла смотреть на часы. Я посмотрел на небо: небо прояснялось. — А вот и намек, что мне время удалиться, — сказал Фрэнк. В воротах за дальним концом поля показалась Миртл. Я двинулся ей навстречу. — Что за жуткий день! — С первых же слов Миртл бесповоротно задала тон всему разговору. Она говорила глухо и отчужденно. Я поцеловал ее в щеку. — Не так страшно. Я рад, что вижу тебя, милая. Миртл взглянула на меня и отвернулась. Заметно было, что ее гнетет какая-то кручина, хотя она честно крепилась, стараясь не поддаваться. Я обратил внимание, что на ней новая шубка из черного каракуля. Очень к лицу. Что я и сказал. Миртл запахнула шубку плотней. — Я так озябла. Я предложил немного пройтись. В конце концов, если хочешь согреться, самое лучшее — подвигаться, правильно? Миртл смерила меня взглядом, который говорил ясней всяких слов, сколь бескрыло мое воображение. Но прогуляться мы тем не менее пошли. Мне было не до шуток. Целый месяц врозь, а как расстались, так и встретились. Первое свидание за долгий месяц — как я его ждал! А Миртл ко мне немилостива. Видно, зря говорят, что разлука уносит обиды. Но все-таки Миртл была рядом, и от этого настроение у меня слегка поднялось. Немилость ко мне не стерла с ее щек прелестный румянец и не погасила блеск ее глаз. Я решил, что попробую поднять и ей настроение. И стал делиться соображениями о том, как мы проведем вечер. Неожиданно Миртл бросила на меня быстрый взгляд из-под ресниц. На этот раз я уловил в нем не упрек, а упрямство. Она что-то замышляла. — В чем дело? — Ни в чем. — Она отвернулась. Вероятно, можно было проявить настойчивость. Я вместо этого обвел праздным взглядом крикетное поле. И увидел, что нам навстречу шагает Болшоу. Удивительно. Болшоу редко рвался на спортплощадку даже в свое дежурство, а уж в мое — и подавно. — Хочешь, я тебя познакомлю с Болшоу? — Это как тебе угодно. Она стояла такая элегантная, хорошенькая, что мне сразу же стало угодно. Мне доставило бы невинное удовольствие прихвастнуть ею перед Болшоу. У Болшоу жена была командир, но, увы, не красотка. Миртл была в нерешительности, я тоже заколебался, и Болшоу проследовал мимо. Миртл с невольным любопытством посмотрела ему вслед. — Он бы тебя потешил. — Ты думаешь? — Теперь она с невольным любопытством посмотрела на меня. Приободрясь, я пустился поверять ей, что новенького за это время отмочил Болшоу в учительской. Не утверждаю, что я силен в мимическом искусстве, но я старался как мог, приберегая все умение напоследок, когда дойдет до реплики, которая пришлась мне особенно по душе: «Мне стоит обвести взглядом коллег, и я тотчас определю, который женат. — Остановка, пока Болшоу обводит взглядом коллег, которые, надо заметить, почти сплошь женаты. — Эдакий у них, знаете ли, ручной вид!» Могу лишь повторить, что эта реплика пришлась мне по душе. Мне, но не Миртл. Она не проронила ни слова — и так все было ясно. Проще говоря, я только подлил масла в огонь. Я предпринял довольно неуклюжую попытку спасти положение. Едва ли мне удалось бы загладить неловкость, даже если б я воспарил, как орел. Я не воспарил. Миртл взглянула на часы. Потом слегка замялась и объявила, что не может провести со мной сегодняшний вечер. Я был как громом поражен. Я видел, что она что-то замышляет, но такого не ждал. — Я давно бы сказала, но ты не давал мне вставить слово. — А чем ты будешь занята? — Меня пригласили в одну компанию. Я больше ни о чем не спрашивал. Я только пристально смотрел на нее. Внезапно ей на глаза навернулись слезы, но сразу высохли. Я отвел взгляд, тронутый и смущенный. Мне хотелось привлечь ее к себе. Минута была подходящая. Но мы стояли посреди открытой площадки, и за нами напряженно следили десятки мальчишечьих глаз. Исполнив задуманное, Миртл, похоже, никак не могла заставить себя уйти. Руку даю на отсечение, что на самом-то деле ей не хотелось ни в какую компанию. — Охо-хо! — Я вздохнул. — Что с тобой? — озабоченно встрепенулась Миртл. — Ехать тебе пора, вот что. — Да, верно. — Она поникла головой и опять плотней запахнулась в шубку. Я как ни в чем не бывало проводил ее до ворот. Она помедлила. — Вот и твой трамвай. Миртл протянула мне руку, я пожал ее пальчики. И она пошла к трамваю. Я смотрел, как он с лязгом трогается с места, и думал: «Прости-прощай, умильность и печаль». Я начал строить догадки о том, что за птицы, помимо Хаксби, слетятся на сегодняшнее сборище. Субботний вечер — можно не сомневаться, что вечеринка из тех, на какие повадились в последнее время ходить Тревор и Стив. Фрэнк подчеркнул, что их затевают не того сорта люди, с какими вожу знакомство я… Так-то так, да на мою беду люди, сходясь на вечеринках, заводят знакомство друг с другом. Но я не намерен был им подражать, хотя меня грызла ревность. У меня в городе свой круг знакомых, и весьма обширный. Что касается этих, я буду держаться от них подальше. Такое не в моем стиле. Да, я думаю, здесь уместно сказать, что у меня был свой круг знакомых, и не обязательно общих с Миртл и Томом. Были у меня приятели среди людей искусства, с ними мы сошлись на почве литературных интересов; были друзья в добропорядочной буржуазной компании, к этим меня привели рекомендательные письма Роберта, были два-три друга из своего же брата преподавателя; был — правда, в другом городе — круг семьи и родных, к которым я нежно привязан. Чтобы дать вам исчерпывающее представление о себе, надо бы подвергнуть каждый кружок тщательному разбору. Спешу вас уверить, что не собираюсь проделывать это. Троллоп высказывает где-то мысль о том, как сложно, когда пишешь роман, распутать нити, связывающие человека с его окружением, и представить его обособленно в качестве литературного героя. Роман не может вместить все. Этот роман, в частности, повествует о Томе, Стиве, Миртл и обо мне. Между нами и кругом наших приятелей, о которых я здесь намерен умолчать, где-то на полпути стоят два человека, которые играют известную роль в нашей истории: Роберт и Хаксби. Они у меня одной ногой в романе, а другой — вне его. Роберт был человек исключительных качеств — по справедливости, мне полагалось бы сделать его героем этого романа, но тогда у вас создалось бы впечатление, что он играл в событиях более важную роль, чем на самом деле. Что касается Хаксби, я был с ним незнаком, так что и писать о нем не могу; я, знаете, не из тех, кто предпочитает быть с соперником на короткой ноге, и потому не искал случая свести с ним знакомство. Если вам любопытно узнать побольше про Роберта — попросите, чтобы я написал еще один роман. Если про Хаксби спросите у кого-нибудь другого. Глубокомысленно размышляя, сколь мало нам дано постигнуть жизнь другого человека, если, к примеру, мы не проводим время в одной с ним компании, я пошел отбывать дальше свое дежурство. И опять встретил по дороге Болшоу. На этот раз он подозвал меня. — Пойдемте-ка со мной, потолкуем. Мы повернули к раздевалке. Болшоу турнул стайку младших школьников, рассевшихся рядком на скамейке, и велел одному сходить в раздевалку и принести его портфель. Я ждал — я понятия не имел, о чем нам предстоит толковать. К вечеру погода чуть-чуть разгулялась. Улегся студеный ветерок, поредели тучи, и в том месте, где солнце, слабо засветилось пятно. Многие ребята разошлись по домам; а те, кто доигрывал, двигались вяло, набегавшись вдосталь. А солнечное пятно все разгоралось, и под ним веселей зазеленела травка и листва на деревьях. Потянуло теплом. Болшоу расстегнул портфель и извлек на свет божий тетрадь и ворох каких-то бумаг. То и другое он протянул мне. — Здесь мои научные изыскания. Я обомлел. Он упоминал, что пишет какое-то исследование, но кто мог поверить, что оно существует? При его-то лени? Я понемногу приходил в себя, а Болшоу тем временем излагал мне существо проблемы. Это было теоретическое исследование из области астрофизики. Могу сказать, что, если кто увлекается спиральными туманностями, для тех оно имело бы практическое значение. — Я, естественно, не рассчитываю, что вам тут все будет ясно. Мне хотелось сказать: «Тогда какого дьявола ты с этим лезешь ко мне?» Но я сдержался. Как-никак он делал дружеский жест. А место старшего преподавателя — это не пустяк. Пускай по окончании триместра я и собираюсь покинуть школу, все равно приятно, если мне предложат его место. Директор скорее всего поступит по подсказке Болшоу, так что этот дружеский жест полон был для меня исключительного, я даже сказал бы — мистического, смысла. «Любопытно, какой шаг последует дальше?» — спрашивал я себя. — Впрочем, можно и упростить для ясности, — продолжал Болшоу. И упростил. Я слушал внимательно. При всех его недостатках нельзя было не признать, что голова у него работает хорошо. Он обрисовал проблему в общих чертах и сделал это превосходно. — Теперь смотрите, как я берусь ее разрешить. Я опять внимательно слушал. И, конечно, мало что понимал. Это было не по моей части — отнюдь. Однако в принципе сам подход был не лишен оригинальности и, судя по тому, что я смог уразуметь, сулил ему в случае удачи меткое и изящное попадание в цель. Я был в восхищении. Я слушал, я восхищался — все это было прекрасно, — но никак не мог смекнуть, куда он гнет. — Ну-с, а вот с этим… — Болшоу уставил острие карандаша в одну из рубрик, которые заносил на бумагу, пока рассказывал, — с этим мне, думаю, предстоит основательно помучиться. — Помучиться? — Я вгляделся в бумажку пристальнее, хотя непонятно, какой от этого мог быть прок. И это вы называете помучиться? — ляпнул я необдуманно. — Основательно поработать, и только! У Болшоу ни один мускул не дрогнул на лице. — Серьезно? Полагаете, вы бы справились? Ловко он меня подловил! Я, простота, говорил без всякой задней мысли — он же метил засадить кого-нибудь вместо себя за скучнейшие вычисления. Мне ничего не оставалось, как кивнуть в знак согласия. — Интересно, — веско проговорил Болшоу, ощупывая меня глазками. И вдруг: — А не согласились бы вы принять участие в моей работе? Я готов был удавить себя за глупость. — Охотно, — промямлил я. — Почту за честь. — Дать вам с собой мои наметки прямо сейчас? — К-хм… — Я взглянул на него страдальчески, изнывая при мысли, что от работы теперь не отвертеться. В данное время я, к сожалению, занят по горло. — Кажется, осенило! — Довожу рукопись новой книги. — Болшоу смотрел на меня подозрительно, и я для вящей убедительности врал дальше. — Только что получил ее от одного известного критика с чрезвычайно ценными замечаниями. — Разумеется, мисс Иксигрек и не думала возвращать мне рукопись. Болшоу понимающе покивал головой. Не навредил ли я себе? Он хладнокровно убрал бумаги. Я вздохнул с облегчением. — Кстати. — Я решил перевести разговор на другую тему. — Что нового слышно о Симсе? — Симс благоразумно послушался моего совета и уходит на покой. Другой спросил бы: «Вам достанется его место, а что — мне?» Я же вперил взгляд в портфель, где покоилась уготованная мне работа, и твердо произнес: — По-моему, это самое лучшее. Для всех. На что Болшоу, представьте, отозвался: — Я намерен подумать о вашей должности. Это прозвучало, как выдержка из первых бесед господа бога с Адамом. И вселило в меня не менее радужные, чем у прародителя, надежды. Обуреваемый ими, я поехал домой. Дома я опять позвонил Миртл. Мне сказали, что она пошла на вечеринку. От хандры я весь вечер просидел один-одинешенек. Глава 2 СОВСЕМ НЕ ТАК, КАК В ПЬЕСЕ Новую тактику Миртл я сносил терпеливо. В следующий раз мы провели вечер вдвоем, и ссора не состоялась. Во избежание ссоры я повел Миртл в кино. О Хаксби не было сказано ни слова. Конечно, изображать, что ей и мне очень весело, было невозможно. С каждым днем лицо у Миртл становилось все несчастнее. И каждый раз, наблюдая, как на нее нападает приступ отчаяния, я заключал, что это моя вина — впрочем, если я не додумался бы сам, меня очень быстро привели бы к такому заключению взгляды, которые бросала на меня Миртл. Пуще всего мы остерегались касаться в разговоре планов, связанных с моим отъездом в Америку. Стоило хотя бы вскользь помянуть при Миртл Роберта, как она сразу уходила в сторону. Я клял Роберта с Томом на чем свет стоит за их беспардонность. Я чувствовал себя обиженным — это не редкость, когда ты поступаешь некрасиво и тебя на этом накроют. Я не знал, как быть. Когда идешь в театр, то видишь, как на сцене у героев складывается пиковое положение. Что же дальше? Дальше происходит бурное объяснение. Объяснение толкает героев на поступки — кто-нибудь, например, палит из револьвера. И все меняется. У меня в жизни не так. Изредка наблюдательные друзья указывают мне, что положение-то у меня, если думаться, сложилось пиковое. И что же? Никаких объяснений — ну разве что самое плохонькое, удручающе небурное. Поступки? Смешно говорить. И решительно ничего не меняется. Ах, у меня в жизни все совсем не так, как в пьесе. Чего нет, того нет. Что я делал в нынешнем своем положении? Старался кое-как перебиться, и больше ничего. Перебиться — какой позор! Это ли поведение, достойное драматической обстановки? Кто угодно сумел бы придумать лучше. Вот вы, например, — разве не могли бы вы предложить мне десяток образцов поведения один другого высоконравственнее, поскольку каждый призван служить — не вам — примером для подражания? Когда Миртл выходила из самых мрачных пучин отчаяния — а согласитесь, не всякому под силу пребывать там безвылазно, — я утешал ее, как мог. Шаг за шагом я посвящал ее в свои планы, включая и те, что касались ее. Никакого впечатления. Она стала чаще прикладываться к рюмке. Она больше прежнего зачастила на вечеринки. Очень скоро я ясно понял, что она решила видеться со мною реже. Я не винил ее. На ее месте я постарался бы делать то же самое. Но я был на своем месте и старался этому помешать. Знал я, что это за вечеринки: те самые, на которые ходит Хаксби. Теперь едва речь заходила о том, чтобы пойти куда-нибудь вместе, как начинались пререкания. Какое бы время я ни предложил, она всегда была занята. Иногда, большей частью в субботу вечером, она сперва назначала мне свидание, а потом его отменяла. Знаете, такое даже в отместку уже слишком. Приведу вам образчик такого диалога и начну со сварливой реплики вашего покорного слуги: — И куда ты сегодня направляешься? — Никуда, зайчик. — Тогда почему нельзя, чтобы мы встретились? — Потому что мне надо быть дома. — Что за надобность такая? — Ко мне придут гости слушать патефон. — Патефон? — Я знал, что под этим подразумевается. Хаксби и вся эта братия были способны слушать патефон до одури. — Они могут только сегодня. Прости, зайчик. — Молчание, потом — как кость собаке: — Зато завтра мы с тобой увидимся. — А куда мне прикажешь девать себя сегодня? — И это в субботний вечер! Миртл напомнила, что мои друзья из добропорядочной буржуазной компании пригласили меня танцевать. И прибавила, что советует пойти. — Раз ты со мной не хочешь, я им сказал, что не приду. Миртл была не любительница танцевать. — Они меня невзлюбили, — пожаловалась трубка голосом души, изнывающей в чистилище. — А ты хоть палец о палец ударила, чтобы взлюбили? — Что она, черт возьми, никак не научится ладить с моими друзьями! Молчание. — Хочешь, и ты приходи ко мне. — Голос ее неуверенно замер. — Патефон слушать, да? Разговор зашел в тупик. Я решил, что последую ее совету. Я, кстати, большой любитель танцевать. И патефон слушать — тоже. Миртл вела себя, повторяю, далеко не глупо. Реже встречаясь со мной, она получала возможность найти кого-нибудь другого, а я чтобы мучился от ревности. В любом случае она бы не прогадала. Что до меня, то, когда разговор зашел в тупик, я стал вести себя попросту гнусно. Миртл сказала: — Я как раз купила новую пластинку с «Императором». — Господи помилуй! Где взяла столько денег? — Заработала, зайчик. — Не думал, что такое тебе по карману. — Теперь буду месяц сидеть без гроша. — Хорошенькая перспектива! — Видно, я не до конца распоясался, если не прибавил, что мне теперь, понятное дело, одному платить за наши совместные развлечения, между прочим, чистая неправда. — У тебя ведь есть пластинка с «Императором». — Да, но эта лучше. А старую я продам. — Кому это? — Купит кто-нибудь. У нас на работе одна хотела. — Все ясно. — Я помолчал, подыскивая предлог сморозить новую гнусность. — Еще какой музыкой ты намерена поднимать культуру граждан? — Не знаю, пока не думала. — Бетховен, сдобренный Дюком Эллингтоном? — Это был выпад против приятелей Хаксби, щеголяющих, как нынче принято у эстетов, преклонением перед джазовой музыкой. Миртл сама мне говорила. — А что тут такого, зайчик? Мне казалось, тебе всегда нравился король джаза. Я окончательно взъерепенился: — Уши вянут слушать! «Король»! Миртл смолчала. С первых слов я повел разговор в духе оскорбленной добродетели. Теперь добродетель овладела мной без остатка. — Надо думать, ты и выпивки позаботилась припасти? — Почему надо так думать? — По моим наблюдениям, тебе трудно усваивать культуру всухую. Поверите ли, Миртл рассмеялась — во всяком случае, судя по тому, что донеслось из телефонной трубки. И смеяться она могла только надо мной. — Пей, сделай милость, только не жалуйся потом, что тебе было плохо. — Ни глотка не выпью, зайчик. — Ничего, другие вылакают! — Тогда, зайчик, мне тем более ничего не достанется. — Налакаются, как свиньи — вот что возмутительно! — кричал я. — И притом за твой счет! — Не знаю, что меня больше возмущало, сама попойка или во что она обойдется. — Ты не прав. — Нет, прав. Последний раз после такой вечеринки у тебя видик был — краше в гроб кладут. Долгое молчание. Из глубины его Миртл сказала просто: — Я бы рада в гроб, хоть сейчас. Добродетель слетела с меня в мгновение ока. Я увидел себя без прикрас. Мне было нечем крыть. Суть в том, что и добродетель, и гнусность сводились к одному и тому же, хоть это носит другое название. Ревновал, вот и куражился. Назавтра к полудню распогодилось и стало отдаленно похоже, что на дворе действительно апрель. Светило солнышко. Я валялся у себя на диване, читал «Обсервер» и жалел, что я не на даче. Оттуда, где я лежал, видна была сирень в соседнем саду — гроздья еще не распустились и метелочками полоскались на ветру. Я закрыл глаза — время было послеобеденное, и я ждал прихода Миртл. Я забыл, что сэр Невил Гендерсон ездил в Берлин докладывать о планах Великобритании, не удосужась прежде доложить о них британскому парламенту; забыл, что Миртл, скорее всего, часов до двух ночи кутила напропалую в обществе Хаксби и прочих. Моему воображению рисовались цветущие каштаны, смугло-розовые конусы в разлапистой листве; ясени, с шелестом расправляющие серебристо-зеленые перышки по обе стороны проселка; смолевки по канавам, луга, усеянные белыми и желтыми звездочками, кусты изгородей, четвероногая и пернатая живность… Разбудила меня хозяйкина племянница, когда открыла дверь, пропуская вперед Миртл. Я лениво перекатился на спину. Вид у Миртл был — просто прелесть: щечки тронуты румянцем, в золотисто-карих глазах живой блеск. Даже носик и тот с дивана, где я лежал, выглядел короче. Я потянулся через спинку дивана, цапнул ее за руку и притянул к себе, вглядываясь ей в лицо. Она улыбалась мне весело и невинно. От отчаяния не осталось и следа. Ни следа припухлостей под глазами от вчерашнего кутежа. Легкое, чистое дыхание. Я не верил своим глазам. Но я тоже не ударил в грязь лицом. — Поцелуй меня, киска, — сказал я. И она поцеловала меня. — Да ты спал, лежебока несчастный! — Я мечтал и в мечтах был на даче. — С тебя станется! — По взгляду, брошенному на меня, я прочел, как истолкованы мои мечты, и убедился, сколь сильно может ошибаться в своих суждениях о мужчине женщина, земная в самом восхитительном смысле слова. — Я мечтал о цветах… Миртл с плутоватой усмешечкой покрутила головой, дивясь моей способности выдумывать. Она подошла ближе и села рядом на диван. Я стал ласкать ее. Глупо было бы портить настроение минуты разговорами о Хаксби. Упиваясь нежностью ее кожи, впитывая жар ее тела, я и не заметил, как моя ревность улетучилась. Ее улыбка окрыляла меня. Я знал, и Миртл знала, она только что не говорила мне: дела у Хаксби швах. — Милая, — шептал я ей. Так продолжалось недолго. Какие-то звуки донеслись из-за двери, и Миртл настороженно выпрямилась. Кто снимал комнату в частном доме — тем более почтенном доме, с двумя отдельными парадными, на окраине провинциального городка, — тот знает, с какими препонами сопряжены в таком жилье неузаконенные любовные утехи. Мы прислушались. — Не страшно, — сказал я. Миртл, из свойственной ей уклончивости, не то чтобы кивнула в ответ, но я все-таки понял, что она согласна. Мы с ней узнали эти звуки. По милости фортуны в нашем случае препоны по воскресным дням устранялись. Упомянутая милость фортуны проявлялась несколько своеобразно, тем более что речь идет о почтенном, с двумя парадными, доме в провинциальном городке. Открою вам правду, чего уж там. Каждое воскресенье, ровно в полтретьего, хозяйкину племянницу посещал крайне почтенной наружности господин средних лет, живущий на той же улице, но ближе к центру. Хозяйку, невзирая на погоду, сплавляли часика на два прогуляться с собачкой, после чего племянница и с нею крайне почтенной наружности господин средних лет безотлагательно уединялись наверху. — Точен как часы, — прошептала Миртл. И правда. Вообще это был неподражаемый ритуал, наше воображение он пленял бесконечно. Вначале само собой напрашивалось то объяснение, что господин женат. Ничуть не бывало. В ответ на мои наводящие вопросы хозяйка выболтала, что он холостяк и живет себе мирно с папенькой и маменькой. — Почему тогда он на ней не женится? — твердила Миртл. — А я почем знаю. — Я считал, что Миртл проявляет бестактность, задавая подобный вопрос мне. Хотя при этом сам рассуждал точно так же. К чужим поступкам куда как легко подходить с общепринятой меркой. В самом деле, какого черта он на ней не женится? Как хозяйка, так и племянница, будь то в глаза или за глаза, никогда не называли господина иначе, как мистер Чиннок. Это был статный, видный мужчина, осанистый, но грузноватый. Приходил он по воскресеньям в костюме волосистого твида, поперек жилета выпущена массивная золотая цепочка, на которой болтался золотой соверен в оправе. В обращении он был медлителен, мягок и исполнен величавого достоинства. Нам с Миртл, по всей видимости, приличествовало предположить, что мистер Чиннок с племянницей удаляются наверх соснуть после воскресного обеда. Судя по звукам, доносящимся оттуда, нам приличествовало, далее, предположить, что спят они беспокойным сном. Мы же, боюсь, судили об их поведении по своему собственному — больше того, мы любили строить догадки, насколько их поведение отличается от нашего. Миртл любила воображать, как племянница при всех обстоятельствах продолжает называть своего друга «мистер Чиннок»: «Ну же, мистер Чиннок!» или «Так, мистер Чиннок, так!» Я помирал со смеху, а Миртл прикидывалась, что понятия не имеет, в чем тут соль. Она косилась на потолок с плутоватой усмешечкой. Одна мысль, что в комнате над нами в этот воскресный день кто-то другой… Чудеса! Покажите мне человека, чтобы сказал, положа руку на сердце, что не понимает меня! Тот воскресный день, о котором я начал рассказывать, прошел расчудесно, только чересчур быстро. Мы с Миртл стояли в обнимку у балконной двери и смотрели, как внизу, в саду, все растет, распускается, наливается соком, как курится дымок над каждой крышей, и под каждой крышей стоит домик, похожий на наш. Ровно в полпятого мы услышали, как племянница и мистер Чиннок сходят вниз. — Я любить буду ве-ечно, — пропела племянница дребезжащим сопрано. — Самой верной любо-овью, — звучным баритоном вторил ей мистер Чиннок. — Эхо в горах, — сообщил я Миртл. — Мистер Чиннок ставит чайник, — сообщила мне Миртл. Все в этом мире обстояло прекрасно. Вам, наверно, покажется странным, как мы с Миртл могли считать, что все в мире обстоит прекрасно. Нам следовало думать иначе. Положение было пиковое, а между тем ничего не произошло. Миртл еще более усложнила положение, введя в состав действующих лиц Хаксби. Я ревновал. И все равно ничего не происходило. Загадочным образом мы наслаждались интерлюдией, как будто все у нас по-старому. Лишь усердно порывшись в памяти, могу я побаловать вас чем-то новеньким. В этот вечер я изменил своим правилам и побывал у Миртл дома. В доме не было ни души, и она повела меня наверх, к себе в комнату. Очень милая комнатка, обставленная ею по собственному вкусу. С отличающей ее скромностью, она не повесила на стены ни одной своей работы. Преобладали в комнате теплые розоватые тона. На полу — ковер под леопарда, на окнах — темно-красные шторы и кисейные занавески, перехваченные в талии. Мещанство? Допускаю. В чем-то Миртл была мещаночка, и мне, должен сознаться, это нравилось. Комната свидетельствовала о том, что Миртл способна дать себе волю, а такое мне по душе. Что это за человек, если он не способен иной раз махнуть на все рукой и дать себе волю! Я сел на кровать. Миртл подсела ко мне. Я обнял ее. Бежали минуты. Внезапно она мягко привалилась ко мне, словно вконец обессилев. Я был сражен. Она как будто растворилась во мне, проникнув в сокровенные глубины моего существа — моя возлюбленная, моя подруга, жена… И вдруг откуда ни возьмись: «Эдакий, знаете ли, ручной вид!» «Фу ты, дьявол! — подумал я. — Что я, ума решился? Возлюбленная, подруга? Жена? — Я вскочил с кровати. Ручной! Миртл в недоумении подняла на меня глаза. Наши взгляды встретились. Короткий миг прозрения — и она прочла мои мысли. — Нога затекла. — Я потопал ногой. Миртл ничего не сказала. Она знала — я в этом уверен, — что какая-то сила оттолкнула меня от нее. Я ощущал ее потрясение столь же остро, как то, которое только что пережил сам. Я протянул руку и погладил ее по голове. Миртл не шелохнулась. Она сидела потупясь и закладывала мелкие складочки на покрывале. — Проходит? — спросила она небрежно. — Похоже, что да. Я смотрел на нее и старался осмыслить, что произошло. Она определенно не обращала на меня внимания. Душистое тепло наполняло комнату, блики света ложились ей на волосы, мерно дышала ее грудь, и все это совершалось помимо меня. Я вдруг соприкоснулся с необъяснимым, с тем, что лежит далеко за пределами круга, где привычно обращаются наши мысли и где мы совершаем поступки по своей воле. Я соприкоснулся с чем-то похожим на инстинкт. И понял, как мало, безнадежно мало влияют на нас наши мысли и наша воля. У истоков всего, что мы делаем, лежит непостижимое… «Что же удивляться, — думал я, старательно дрыгнув ногой в последний раз, — если мы без конца ведем себя так, что уму непостижимо». Глава 3 ДВА ДРАМАТИЧЕСКИХ СОБЫТИЯ Загадочная интерлюдия в наших с Миртл отношениях затянулась. Никакая сила больше не отталкивала меня от нее, ничто больше не предвещало терзаний в будущем. Три недели спустя я сидел в субботу на даче и с легкой душой предвкушал, как завтра приедет она. Время от времени меня посещали сомнения насчет того, где она проведет эту ночь. Но всерьез я не волновался: э, думал я, все равно дела у Хаксби швах. Стоял дивный майский день. Нас неумолимо несло к разрыву, всю Европу — к неминуемой катастрофе, а на дворе была благодать. Сверкало солнце, по траве скользили медленные тени облаков, приглушая краски маргариток и лютиков. Я разгуливал по лугам, рвал цветы, а главное — предавался размышлениям о том, как мне быть с мисс Иксигрек и моей рукописью. В такую пору, куда ни кинь взгляд, все вокруг цветет. Еще не совсем распустились кисти на боярышнике, а уже воздух напоен был сладостным благоуханием полевых цветов. Под живыми изгородями смолевки, первоцвет, яснотки раскрывали лепестки навстречу солнцу. У ручья догорали запоздалые крупные калужницы, там и сям по краям канавы попадались редкие баранчики, блеклые и худосочные рядом с яркими лютиками. Я нарвал букет незабудок и дикой зеленовато-золотой резеды. Право, не пора ли мисс Иксигрек кончать раскачиваться! Мне вот-вот уезжать в Америку! Я влез на калитку посидеть, а сердце мое сжималось, что надо уезжать от такой прелести. Куда Америке тягаться с этим душистым и ласковым изобилием! Где еще льют небеса такой лучезарный и кроткий свет, где так роскошно цветут цветы и так свежо благоухают? Где еще я буду чувствовать, что здесь мой дом? Красота покоилась на плечах природы переливчатой мантией, казалось, протяни руку — и дотронешься. Где, кроме английских лугов, красоту почти осязаешь? Не спрашивайте, не знаю. Я рассеянно наблюдал, как щиплют траву ягнята. Они так выросли, что не отличишь от взрослых овец, хотя иногда то один, то другой из них, вдруг возвращаясь в детство, тянулся отведать материнского молочка — и получал пинок в ребра за все свои старания. Интересно, а где папаши — верно, за горами, за лесами. Это лишь у двуногих производитель сидит на привязи подле самки и потомства, стреноженный и ручной. Эх, хорошо бы стать бараном, махнуть за горы, за леса — жаль только, бараны не пишут романы, не бражничают в кругу друзей, да и в производители, правду сказать, рвутся лишь на прискорбно короткий срок, а в остальное время отлынивают. Я слез с калитки. Решено: я напишу мисс Иксигрек. Может быть, это вызовет у нее раздражение — что ж, тем хуже. Если она не желает прочесть мою рукопись, смешно думать, что такое желание появится у нее от того, что я прожду еще несколько недель. Я вернулся на свою дачу, сел и сразу настрочил ей вежливое письмо — его нельзя было отослать еще сутки, но мне стало гораздо легче уже потому, что оно написано. Потом я заварил себе чаю и полулежа в кресле стал мечтать о Миртл. Дверь домика стояла открытой, и в комнату с жужжанием залетела большая муха. И я вдруг понял, что наступило лето. Мы узнаем, что лето кончилось, когда увядает последняя роза; приход его возвещает нам первая муха. Последнее мое лето в Англии — и вот оно уже пожаловало. Я вернулся от грез к действительности. Начало лета — а для меня конец эпохи. Муха, жужжа, кружила по комнате, и мне сделалось очень тоскливо. Я беспокойно прошелся из угла в угол и встал на пороге. В ту же минуту я с удивлением увидел, что по проселку, пешком и в одиночестве, шагает Стив. Судя по тому, как темная голова его, подпрыгивая, приближалась поверх живой изгороди, шел он размашистым, твердым шагом. Но вот он заметил меня и последний кусок пути уже тащился, едва волоча ноги. — Ничего, Джо, что я так нагрянул? — спросил он, робея и смущаясь. — До деревни доехал на автобусе. Я ненадолго. — Как раз поспел к чаю. — Это прекрасно. — Робость и смущение мгновенно сменились простодушной радостью. Стив вошел в дом. — Чашку я сам достану, — лепетал он. — Ты, Джо, только не хлопочи из-за меня. Я сел на свое место. Меньше всего я собирался из-за него хлопотать. — Сам за собой поухаживаешь, — сказал я грубым, твердым голосом. Стив покосился на меня жалобно и налил себе чаю. Взял — вы не поверите! — одно-единственное шоколадное печенье. Я ждал, когда он объяснит, зачем явился. По его поведению можно было с уверенностью сказать, что встречи с Томом он сегодня не ищет. Стив набрал в грудь побольше воздуху. — Джо, я сделал что-то ужасное. — Да? Что же? — Я знаю, все будут говорить, что это ужасно… Он опустил глаза. — Не тяни, Стив. Выкладывай. Стив обратил ко мне серьезное, даже трагическое лицо. — Я завербовался в торговый флот. — Чего-о? — Сказать, что я прыснул, значило бы погрешить против истины, но я был недалек от этого. — Повтори-ка еще раз! Почему я сказал «повтори»? Да потому, что я не верил Стиву ни на грош. По натуре я человек доверчивый, но горький опыт научил меня, что в обращении со Стивом доверчивость — качество само по себе похвальное — не лучший помощник, если хочешь добиться правды. — Я завербовался в торговый флот. В его голосе слышалось, что при всем уважении ко мне он не одобряет, когда от человека коварно требуют повторить то, что поняли с первого раза. — Не может быть. — Эх, не с такой холодной бесчувственностью надо бы принять столь драматическую новость — столь важную, трагическую, от начала до конца вымышленную новость! — Нет, правда, Джо. — Стив поставил чашку и бросил на меня тревожный, умоляющий взгляд. Он, хоть и врал на каждом шагу, зато никогда не обижался, если его в этом пытались уличить. Понятия не имею, в каком возрасте обычно берут в торговый флот, но я, помнится, читал про дебаты в парламенте о том, в каком возрасте молодые люди подлежат воинской повинности. — Ты же негоден по возрасту, — сказал я в расчете поймать его наудачу. — Годен, Джо. В торговый флот годен. — Из деликатности Стив нипочем не скажет чего-либо вроде: «Ты, вижу, мне не веришь!» — Что — так-таки пошел и записался? — Ну да. — Когда же? — Сегодня утром. — А разве они в субботу работают? — Конечно. Иначе как бы я мог записаться? Иногда, если привяжешься к Стиву с расспросами, он не выдержит и сознается. Но на этот раз он, видно, решился проявить терпение и доказать, что не врет. Я помолчал. Стив воспользовался передышкой и взял еще одно печенье. Сжевал его. Налил себе еще чаю. Он, естественно, ни на волос не поколебал моего первоначального недоверия. Допускаю, что у него и в самом деле могла возникнуть мысль пойти в торговый флот, поскольку по всему городу расклеены красивые объявления о вербовке. Готов поверить, что он даже заходил на вербовочный пункт и уточнял подробности. Я тоже взял печенье. — И что тебя толкнуло на этот героический шаг? — Не могу больше бездействовать. — Но взять и вот так пойти на флот — не крутовато ли берешь? — Иначе мне не спастись, Джо. — Спастись? От чего? — От Тома, стало быть. — Час от часу не легче! Стив посмотрел на меня без улыбки. Я постарался спрятать свою. — Тебе хочется спастись от Тома? — спросил я с проницательностью тонкого психолога. — Мне не хочется быть бухгалтером! — А разве третьего не дано — либо торговый флот, либо бухгалтерия? — Тебе не понять, Джо. — Чего не понять? Стив взглянул мне в глаза: — Сообрази, каково быть в моей шкуре. — Это как раз тот редкий случай, когда воображение мне отказывает. Стив изготовился было сделать страдальческую мину, но усмешка пересилила. — Меня всегда занимало, в каких случаях человеку отказывает воображение. Теперь я знаю, — сказал я. — Ничего смешного нет. Плакать хочется. — Стив встал и подошел к дверям, взяв по дороге еще одно печенье. — Извини, Стив. — Я пошел за ним, убрав по дороге вазочку с печеньем подальше с глаз. — Все равно: дело сделано. Правильно? — Уж это тебе знать, Стив. — Ты меня не осуждаешь, скажи? — Осуждаю? С какой стати? — Другие будут осуждать. — Осуждать — это одно из любимых развлечений человечества. Что ни сделай, тебя будут осуждать. — Я тебе первому сказал. Отцу с матерью не решился. — Положись на Тома, он решится. — Ах, Джо! Мы перешли через дорогу и, облокотясь на калитку, стали от нечего делать глядеть на дом. — Я иначе не мог, Джо. Нет больше сил торчать в бухгалтерах. — Стив перевел взгляд на меня. — Это все арифметика, пропади она. Сущая пытка. А Том еще требует, чтобы я три раза в неделю приходил к нему вечером заниматься. — Он повторил, возвысив голос: — Три раза в неделю — вечером! — Действительно, пытка, — согласился я, поступая некрасиво по отношению к Тому. Стив помолчал. — Ладно, теперь с этим все. — Он поразмыслил с минуту. — На флоте-то мне не придется заниматься арифметикой, правда? — Скорей всего, нет. — Я фыркнул. — Для торгового флота ты вполне натаскан по арифметике. Как, кстати сказать, и по некоторым другим основным дисциплинам. В глазах страдальца блеснул озорной огонек и мгновенно погас. — Не понимаешь ты, Джо. — Что именно? Стив сказал с неожиданной силой: — Я хочу встречаться с женщинами. — Такую возможность торговый флот тоже предоставляет. Во время стоянки в порту. — Нет, я серьезно. Я отвернулся. — Я так и понял. — Наступила долгая тишина, слышалась только птичья возня и щебет в ближних кустах. Стив пошевелился — вероятно, повернулся ко мне, чтобы лучше видеть выражение моего лица. — Ты считаешь, что это глупости? Что ни говори, мне всего семнадцать. — Нисколько не считаю. Не глупее того, что делают все кругом. — Я хочу познакомиться с девушками. Я кивнул головой. — Ты небось думаешь, что это ограниченность и стремление к шаблону? Я не сдержал улыбки. — Да нет, Стив. — Как временами хочется быть таким же, как все. До жути таким же. — Боюсь, не обнаружишь ли ты, что это до жути пресно. — В том-то и беда, Джо. Боюсь, что обнаружу. — Так пусть это тебя не останавливает! — Не остановит. Пускай пресно — я все равно хочу встречаться с девушками. Я не это имел в виду, но предпочел не уточнять. — И хорошо бы Том это усвоил. Думаю, Том это усвоил вполне, раз пытался занять у Стива целых три вечера в неделю. — Никак не заставлю себя поговорить с ним про это, Джо. Я предвидел, что недалек тот день, когда он заставит себя, но промолчал. Стив повернулся и лег грудью на калитку, вглядываясь в даль пастбища. Эта акция не осталась незамеченной: молодые бычки стали подходить ближе, истолковав ее как намерение угостить их чем-нибудь вкусненьким. Стив взял валун и покатил на них. — Такое облегчение, что я тебе рассказал. Непонятно, от чего облегчение — что рассказал про торговый флот, то есть насочинял, или что рассказал про свои юношеские горести, то есть сказал правду. Бывает, что люди получают большое облегчение, когда поверяют другому, неправду — Стив получал такое сколько раз. Я сказал: — Образуется — в жизни, знаешь, оно так всегда. Неизвестно, что я под этим подразумевал, но я давно убедился, что белиберда подобного рода звучит утешительно. Стив сказал: — Пожалуй, мне пора двигать. Есть в это время автобус? — Он посмотрел на меня взглядом беспомощного младенца. — На столе лежит расписание. Ты знаешь где. Теряя силы с каждым шагом, Стив побрел через дорогу и скрылся за дверью. Я погрузился в размышления. Я размышлял о Стиве с Томом, о нас с Миртл, о том, как все непросто, непрочно, непоправимо в человеческих отношениях. Меня вывело из задумчивости явление Тома в автомобиле. Явление внезапное, шумное, непредвиденное, грозное. — Ты не видел Стива? — Видел. Он здесь. — Где — здесь? — В доме. Том вылез из машины. Я как стоял, облокотясь на калитку, так и продолжал стоять. Лицо Тома предвещало бурю, слегка выпученные глаза метали молнии. — Я так и знал, что застану его здесь. Странно. С чего бы Тому разыскивать Стива в таком неподходящем месте — за городом? У меня шевельнулось подозрение, не подстроено ли это. Том подошел и стал рядом, с видимым усилием напустив на себя беспечность. Он поправил галстук. Галстук был винного цвета — ошибка, на мой взгляд: при ярко-рыжей шевелюре: и багровой физиономии излишне вводить еще один оттенок красного. — Хорош был день сегодня. — Том мельком взглянул на небо, где таяла лазурь под нежными перстами заката; мельком — на ряды живых изгородей, по которым, шевеля листву, пробегал вечерний ветерок. Да, мельком: ибо только я собрался произнести восторженную тираду во славу местной флоры, как он уже предложил: — Ну что, пошли в дом? — И, как бы подчеркивая, что торопится в дом не затем, чтобы выяснить, что делает Стив, прибавил напыщенно и веско: — Я должен сделать важное сообщение. Мы зашли в дом. Том воззрился на Стива. Стив украдкой теребил страницы автобусного расписания. Том сел. Мы тоже сели. — У меня для вас новость, — сказал Том. — Сегодня за ленчем я имел с главой нашей фирмы чрезвычайно полезную беседу относительно моего вступления в ОБЭ. С этим все улажено… — Поздравляю, — перебил его я, думая, что это и есть важное сообщение. — …и потому, — продолжал Том, — я точно назначил себе день отъезда в США. И только что заказал билеты. Я покидаю Англию пятнадцатого июня. Мы со Стивом онемели; я — от изумления, Стив — от неожиданности. Том не отрываясь глядел на Стива. Бессмысленно было прикидываться, будто эта новость не накалила атмосферу, и, когда я с шутливой непринужденностью уронил «Ну и ну!», это было сделано в надежде немного ее разрядить. Стив не отрываясь глядел в пол. От Тома веяло силой и решительностью. — Это большая ломка, — сказал Том, — но это необходимо. Слава богу, мы это делаем своевременно! — Он перевел взгляд на меня. — Роберт говорит, пора решать, когда ехать тебе. Я кивнул. Признаться, во мне шевельнулось раздражение. По-моему, Том слишком нажимал на меня. Можно сколько угодно соглашаться с оценкой обстановки, но не так-то просто на этом основании переходить от слов к делу. От Тома не укрылось, что мое воодушевление идет на убыль. Оттягивать дальше было бы крайне неразумно. — Не спорю. Убыль во мне воодушевления была вызвана не тем, что я изверился в нашей способности исторического предвидения. В нашу способность исторического предвидения я верил свято, поскольку она зиждилась на слове Роберта. Мне просто жаль было расставаться с Англией. Мы с Томом обменялись мнениями о последних событиях в Европе. Этих мнений я здесь приводить не стану, из опасения, как бы вы не назвали нас с незаслуженной суровостью горе-пророками — будем считать, что я поступаюсь жизненной достоверностью во имя искусства. Одно могу сказать: эти мнения были далеко не безосновательны. Явите снисхождение тем, кто заблуждается в преддверии событий; это простительнее, чем твердить: «Я так и думал», когда они произошли. Обмен мнениями был краток, ибо Том был всецело поглощен тем, как отзовется на его сообщение Стив. Я чувствовал себя неловко. Я был на сто процентов уверен, что теперь-то Стив не преминет пустить в ход свою байку насчет торгового флота. В комнате воцарилось тяжелое молчание. Я прервал его: — Не хочет ли кто хересу? Том с натянутой, преувеличенно любезной улыбкой изъявил такое желание. Стив передернул плечами. Пока я доставал бутылку из шкафа, Том просматривал мои письма — точнее, изучал конверты у меня на столе, верный стремлению познать человеческую натуру. Конверты я запечатал на всякий случай. — Я вижу, ты написал мисс Иксигрек. — Том помолчал. — Конечно, я бы на твоем месте давным-давно съездил в Лондон с ней повидаться. Я налил всем хересу, и мы поднесли рюмки к губам. Мы с Томом отпили по глотку; Стив даже не пригубил. — Том, я завербовался в торговый флот. Эффект был сокрушительный. То ли херес попал Тому не в то горло, то ли ярость кинулась в лицо, но он побагровел, как свекла. — Что такое? — крикнул он, брызжа слюной. Он вскочил. — Ах ты щенок безмозглый! — Он шагнул к Стиву, и Стив испуганно сморщился, как будто ждал, что Том его ударит. Стив был выше ростом, но Том был, безусловно, сильнее. — Выкладывай по порядку, что ты натворил! — Записался в торговый флот. — Подробности! — гремел Том. — Мне нужны подробности! Я сказал уже, что на лице у Стива был написан испуг — да, был, и в то же время у меня определенно создалось впечатление, что он наслаждается происходящим. — Когда? — допытывался Том. — Где? Стив отвечал — небрежно, слегка вызывающе, не смотря на свой показной испуг. Глазки у него поблескивали лениво и хитро. Том выходил из себя, и мне вдруг сделалось жаль его. Я пожалел бы его еще больше, если бы верил, что в словах Стива есть хоть доля правды. — Это нужно остановить, и немедленно! — Поздно, Том. — Я тебя выкуплю! Стив оторопел. Он уже сам готов был поверить, что нанялся во флот, раз этому поверил Том, и принимал всерьез речи Тома, как Том — его речи. — Я тебя выкуплю! — повторил Том. — Ты несовершеннолетний. — А деньги? — с мукой в голосе спросил Стив. Том огляделся. — Может быть, еще не поздно поехать и немедленно аннулировать твою подпись. Видно, он разбирался в юридической стороне вопроса немногим лучше меня. Он взял Стива за плечо. — Прямо сейчас ехать? — с ужасом спросил Стив. — Разумеется. — Но я не хочу. — Ты что, не видишь, балбес, чем это чревато? — Том свирепо выкатил на него глаза и раздельно, внятно, как капрал рядовому, пояснил: — Если не начнется война, я уеду в Америку. А если начнется — ты уйдешь в море. В любом случае нас ждет разлука навсегда! На роже Стива под внешним налетом скорби обозначилась каменная невозмутимость. — Навсегда, понимаешь? — загремел Том. Бедный Том, думал я. Я предвидел, что объяснение может затянуться надолго: Стив сидел, с удобством развалясь на стуле, а Тому была неведома усталость. Улучив минуту затишья, я рассудительно вставил: — Вероятно, делу не поздно дать обратный ход, если действовать, не тратя время попусту. — Я знал, что Том не способен устоять против призыва к действию, и видел в нем средство спровадить их обоих с дачи в город. — Совершенно верно. — Том схватил Стива за руку и потянул со стула. — Только не сейчас, Том. Сегодня мы опоздали. Все закрыто. Сейчас ехать нельзя. Я не хочу. — Едем! Стива насильно оторвали от стула. — Дай хоть сперва херес допью! — взмолился он. Том не слушал. Стива оторвали и от хереса. «И поделом тебе, негодный мальчишка!» — подумал я. Том втащил его в автомобиль и нажал на стартер. Из автомобильного нутра вырвался непонятный лязг, и больше ни звука. Автомобиль не заводился. Том пробовал снова и снова. Он вылез и поднял капот. Потом опять сел в машину. Срывающееся дребезжанье — и вечная гробовая тишина. Стив, нахохлясь, молча сидел в машине. Том, пыша энергией и багровым румянцем, действовал: то брался крутить ручку, то расхаживал взад-вперед. Я бездействовал: может быть, в редких случаях я мнил себя ученым, но на звание механика не претендовал никогда. Том проворчал: — Не заводится, холера, — хотя это и так было ясно. И тут нам обоим одновременно пришла в голову та же мысль. — Придется остаться до утра, — властно произнес Том. Я собрался было сказать, что им еще не поздно на последний автобус, но вспомнил, что времени у Тома осталось всего до 15 июня — я ни минуты не сомневался, что 15 июня он уедет навсегда. «Кто я такой, — спросил я себя, — чтобы мешать горемыке потешить душеньку последний месяц?» Тем более что я ждал завтра Миртл только во второй половине дня. — Хорошо, — сказал я. — Я хотел сегодня попозже еще наведаться в трактир. Том кивнул. — А мы пока пойдем погуляем. — Он оглянулся. А ну, Стив, ступай надень пиджак. Стив нехотя выполз из машины, скрылся в доме и вышел уже в пиджаке. Том не спускал с него глаз. Они зашагали по проселку. Голос Тома, удаляясь, набирал силу. Объяснение продолжалось. Я вернулся в дом и налил себе еще рюмку хереса, и обратил внимание, что рюмка Стива стоит порожняя — за те несколько секунд, когда Стив заходил за пиджаком, он не забыл опрокинуть рюмочку. Ну как тут было удержаться от улыбки! Глава 4 НОЧЬЮ В ПАРКЕ Болшоу с супругой пригласили меня к ужину. Но раньше я предусмотрительно назначил свидание Миртл. Интерлюдия у нас кончилась. Ее сменило то же положение, что и прежде, с той разницей, что теперь оно стало еще тягостнее. Улица, на которой жила Миртл, вела к парку. Едва я ступил на нее — а я немного опаздывал, — как тотчас увидел Миртл, которая, по-видимому, уже уходила, направляясь куда-то по своим делам. Вечер стоял светлый, и я еще издали определил, что она снова впала в глубокое уныние. В последние дни лицо у нее все больше вытягивалось. Я, наверное, холодная, бесчувственная свинья, но я окрестил это выражение «царевна-несмеяна». Ей-богу, она сгущала краски. Я искренне огорчался и — уж так я устроен, грешный человек, — слегка раздражался, что должен терпеть угрызения совести. Я ласково поцеловал ее. — Прости, что опоздал. — Замечу, что я опоздал по вполне уважительной причине. — Ничего, — сказала она суховато. — Ты куда идешь? Миртл потерла висок. — К портнихе. — А-а. Вот и хорошо, — сказал я остроумно. Миртл бросила на меня взгляд, который говорил, что ничего хорошего в этом нет. Я обнял ее за талию — не могу не проявить участие, когда у человека такой убитый вид. — Жаль, милая, что ты так подавлена. — Наверное, Миртл подумала, что кому бы говорить, да не мне, поскольку причина ее подавленности — мое поведение. Может быть, ты плохо спишь? Миртл кивнула. — Снятся страшные сны? Миртл опять кивнула. Она на миг стряхнула с себя безучастность ради душераздирающего признания: — Снится, что во мне два разных человека. Черт дернул меня сморозить: — Два? Тогда можешь спать спокойно. Пока не дойдет до десяти, это не страшно. Проявлять к людям участие можно по доброте душевной, подтрунивать над ними, как немедленно выяснилось, только из жестокости. В оправдание могу сказать одно: я бы на ее месте посмеялся. Мы дошли до конца улицы. Между нами и парком проезжали трамваи. Под деревьями, за оградой парка, лежали парочки; мальчишки играли в крикет. Я заметил, что к нам движутся на велосипеде два юнца из моей школы: наших по блейзерам везде отличишь. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что это Бенни со своим младшим братом. Оба с отменной учтивостью сняли фуражки и, не пяля глаза, проехали мимо. При том, что ни одна подробность в облике моей дамы, конечно же, не укрылась от них. Могу сказать, что Миртл, невзирая на свои терзания, была прелестно одета. Нельзя было не отдать ей должное. На ней было летнее платье из красивой набивной ткани — зеленый узор разных оттенков по ярко-желтому полю, а поверх пущены надписи от руки. На ногах американские туфельки. Прическа по последней моде. — Это Бенни, — ободряюще сказал я. — Я тебе рассказывал, помнишь? — Не думала, что он такой взрослый. — Сто раз я ей говорил, что ему девятнадцать лет. — И на первый взгляд прекрасно умеет себя вести. — Ага, значит, вспомнила, по крайней мере как я сокрушался, что Бенни не умеет себя вести. — Бенни — это наказание, — сказал я убежденно. — Дождется, что его вышвырнут за его проделки. Да и меня заодно, чего доброго. Нет, я только тогда вздохну свободно, когда он кончит школу. Миртл больше меня не слушала, и от этого я выглядел в собственных глазах пустомелей. Я пощупал материю на ее платье. — Чье производство? Она равнодушно ответила. Я не убрал палец из-под ее рукава и легонько поглаживал им по голой руке. — Девочка, — сказал я, глядя ей в лицо. Она ответила мне долгим взглядом. На секунду мне показалось, что она вот-вот расплачется. — Девочка моя… если б я мог придумать, что сказать. Миртл с заметным усилием попробовала улыбнуться, но ничего не вышло. Мне хотелось отвести ее в сторонку и утешить. Беда в том, что для этого ее нужно было отвести в контору, где регистрируют браки. Я спохватился что снова опаздываю. Миртл как будто и не думала трогаться с места. Бодро трезвоня, проезжали мимо трамваи — мне бы сейчас, по-настоящему, надо вскочить на первый же. Наконец я отважился: — Мне пора, киска. Миртл смотрела себе под ноги. Я взял ее руку и нежно задержал в своей. Перед тем как проститься, я должен был сказать ей что-то еще. — Приедешь на дачу в воскресенье? Миртл не отвечала. Я смешался, устыдился, заволновался, набрался духу. — Приедешь, киска? Миртл посмотрела на меня с совершенно непроницаемым лицом. — А ты хочешь? — Еще бы. — Молчание. — Так приедешь? — Я крепче сжал ее пальцы. Миртл сделала неуловимое движение, которое с большой натяжкой можно было истолковать как утвердительный ответ. Я поцеловал ее, и мы расстались. Я проехал одну остановку и пересел на автобус. Ехал, а в голове у меня кружилось: отчего? в чем причина? — и так без конца. Я по опыту знал, что Миртл подвержена таинственным приливам и отливам дурного настроения, но чувствовал себя увереннее, если их удавалось связать с каким-то внешним событием. Например, я говорил ей, что Том 15 июня уезжает. С тупым упорством я притягивал за уши события, не имеющие никакого отношения к делу, внушая себе, что все дело в них. Про то, что Стив нанялся в торговый флот, я ей не говорил по той простой причине, что он туда не нанимался. Том установил это во время полного драматизма посещения вербовочного пункта. Я ломал голову, доискиваясь, что я такого мог сказать или сделать. Мои потуги оказались бесплодны, и за пиршеством у Болшоу я пребывал в некоторой рассеянности. Когда я совсем уже собрался уходить, меня позвали к телефону. Я знал, кто звонит и зачем. Миртл хотела, что бы на обратном пути я снова с ней встретился. Мы условились, что она подойдет на остановку. Был двенадцатый час. Когда я сошел с автобуса, Миртл уже ждала меня. Она заходила домой накинуть пальто поверх легкого платья. — Что случилось, Миртл? — При свете уличных фонарей я разглядел слабые признаки оживления на ее личике. — Захотелось еще раз повидаться. Я пытливо вглядывался в ее черты. Почему-то мне весь вечер хотелось того же. Было в этом нечто неодолимое, нас как бы влекло друг к другу помимо воли. Я молчал. Мы стояли на краю тротуара лицом друг к другу. Миртл сказала: — Я хочу извиниться, что резко разговаривала с тобой сегодня. Меня больно кольнуло в сердце. Я узнал эти слова — эту вечную мольбу любящих, обращенную к любимым. Ах, как я их хорошо узнал! Ты просишь прощения у того, кто должен бы сам просить у тебя прощения — так беспощадно расправляется любовь с чувством собственного достоинства и трезвым рассудком. Тот, кто любим, неизменно ведет себя не лучшим образом, и я не составил исключения. Я подумал: «Ах ты господи! Да она меня любит!» — Ничего, все в порядке. — Спасибо, что брякнул еще не самое жестокое, чем умеет оглушить в подобных случаях любимый человек: «Пустяки, я даже не обратил внимания!» Реакция, впрочем, последовала та же самая. Миртл отстранилась от меня. Мне показывали, что далеко не все в порядке. Я привлек ее к себе и в обнимку повел по улице. — Я видел, что тебе неможется. — Неможется? — Да, это у тебя своего рода недомогание. И один из симптомов — повышенная обидчивость. — Вот как? — Это прозвучало довольно холодно. — Меня это не задело, — сказал я благодушно. — И очень плохо, что не задело! Я встревожился, но нарочно сделал вид, будто не понял: — Обоим сразу впадать в обидчивость не годится, а то как бы… — Ну? — выдохнула Миртл. — Договаривай. — Не годится, и все тут. Определенно. Мы помолчали. Миртл шла медленно. Вероятно, она заметила, что меня подмывает ускорить шаг — мне трудно подлаживаться под ее походку. — Торопишься домой? — спросила она. — Нет. С чего это ты взяла? — Поздно уже. — Мимо, громыхая, проехал трамвай, слабо освещенный и набитый людьми, которые возвращались из кино. — Не опоздать бы тебе на последний трамвай. Я сказал, что сперва провожу ее до дому. — Наверно, там рассердились, когда я позвонила. — Рассердились? — В недоумении переспросил я. Может быть, Болшоу решил, что ты девушка со странностями, но не более того. — А ты не рассердился? — Нисколько. Я рад, что ты позвонила. — Почему? — Сам не знаю. Наверно, тоже хотелось с тобой повидаться, а то… — А то — что? — Не знаю, киска. — Я замялся. — А то мы как-то не хорошо расстались. — Почему нехорошо? Мне показалось, что ты вполне доволен. — Ну, знаешь ли! Я остановился. Миртл тоже. Мы повернулись друг к другу. Мы стояли почти в самом конце ее улицы — здесь не горел фонарь, и мы с трудом различали друг друга в темноте. — А что? — Ты говоришь, я был вполне доволен. До такой степени не понимать! Чем я мог быть доволен? — Я же сказала, что приеду в воскресенье. — Но у меня было впечатление, что ты согласилась нехотя! — А если б и нехотя! — со страстью выкрикнула Миртл. — Разве тебе не безразлично? — Конечно, нет. — Но мы все реже видимся! Я не нашелся, что возразить. На даче мы виделись ничуть не реже. — Да что же это! — горячо продолжала Миртл. — Почему так получается?.. Вот посмотри. Ты идешь в гости к знакомым; я весь вечер провожу у портнихи. Я часами — часами! — сижу с людьми, до которых мне, по-настоящему, дела нет! Люди, до которых ей дела нет… Хаксби, это она и про Хаксби, среди прочих. — Это правда. Ты все время где-то пропадаешь. — Нет, не правда. Надо же мне изредка встречаться с другими людьми. — Я едва было не прибавил: «При желании ты всегда можешь пойти со мной», но это было бы бессердечно, да признаться, и не слишком чистосердечно. Даже если бы Миртл легко сходилась со всеми моими друзьями, мне все-таки хотелось бы изредка встретиться с ними без нее. Последовали бесцельные пререкания о том, сколько раз мне бывать по вечерам у таких-то друзей и знакомых. Миртл стояла лицом к парку, и, когда рядом вперевалочку прошел трамвай и осветил ей лицо, я с облегчением увидел, что она не плачет. — С самой пасхи я тебя вообще не вижу. Я напомнил, сколько раз наши свидания срывались по вине обстоятельств — главным образом связанных с нею. Я не обошел молчанием субботний вечер на спортплощадке, когда мне был дан от ворот поворот. Перечень получился внушительный — как перечень фактов, не как свидетельство истины. — А тебе это как будто безразлично, — сказала Миртл, словно и не слышала. Наступило молчание. Мы все еще стояли на том же месте. Мимо проходили люди. Я сказал: — Давай пойдем в парк! Я знал, что говорю это зря, что объяснение только затянется и все равно ни к чему не приведет. Мы прошли в ворота и свернули на узкую дорожку, обсаженную кустами, спугнув по пути парня с девушкой, которые обнимались у ограды. Казалось, мы страшно далеки от них, как будто любовь — нестоящее занятие. Пререкания о том, как мне распорядиться моими вечерами, возобновились. Наконец мы дошли до скамейки и сели. Спор завел нас в бесплодные дебри, а мы все не находили сил выпутаться. Всякий, кому довелось пережить подобную сцену, помнит, какое это гнетущее ощущение, когда тягучая скука веревкой прикручивает вас друг к другу. Промежутки от одной фразы до другой продолжались бесконечно. Я в это время старательно отбирал слова, стремясь придать им более обтекаемую форму, смягчить их, чтобы после не так было совестно; я не забывал, что Миртл — нежное существо и совсем еще юное. В эти же промежутки я успевал подумать, как сейчас поздно, успевал провожать глазами пятна зажженных фар, пролетающие по дороге, — снизу их что-то загораживало, вероятно, невысокий палисадник. Когда участвуешь в таком объяснении, поневоле отвлекает то одно, то другое — это вам не музыку слушать на концерте. Обороняясь, я выдвинул тот хилый довод, что в последнее время вообще решительно никуда не хожу. Если я не встречаюсь с Миртл, то не потому, что я встречаюсь с кем-то еще. Чем, естественно, не вызвал восторга: встречаться с другими — грех, которому нет прощения, но и проводить вечера в одиночестве — тоже не многим лучше. И тогда от отчаяния, что мы застряли на мели, я увлек ее на глубокую воду. Я осторожно спросил: — Скажи, а не в том ли все зло, что я уезжаю в Америку и нам предстоит разлука? Миртл немного оттаяла: — Ну, в общем… — Как же быть, милая? Ведь я должен уехать. Миртл опять дала волю тому, что накипело на душе: — Тебя как будто это не трогает! Тебе хочется уехать! — Нет, мне не хочется уехать. — Хочется, ты сам говорил! — Мне хочется делать то, что я считаю важней всего. Чтобы это делать, я вынужден уехать отсюда. — Но разве для этого обязательно разлучаться? Вот я что не понимаю. Ты заикнулся хотя бы раз о том, чтобы я тоже поехала? Вот это да! После того как я столько времени уговаривал ее подумать, нельзя ли ей устроиться на работу в Америке! Невероятно! Она даже не слушала меня. Для нее отъезд в Америку означал одно — что мы поженимся. Все иное она просто не воспринимала. Я стал срочно придумывать причины, почему ей нельзя ехать в Америку на положении человека, зависящего от меня. У меня не будет работы, не будет денег. — Ну и что же? Я знаю, что, когда любишь человека, хочется, чтобы он постоянно был рядом. — Но не в таких условиях! — Почему? — Миртл твердо стояла на своем, и то, что она говорила, было не так уж глупо. — Я бы сказала, что это и есть условие прочного счастья. — Прочного! — А потом, ты ведь мог бы работать! Господи помилуй! «Работать»! То есть, конечно, преподавать. Подтверждались мои худшие подозрения — она ни на минуту не принимала меня всерьез как писателя. Прочное счастье! — Остепенился бы, зажил своим домом, — продолжала Миртл голосом, который не очень вязался с представлением о нежном или хотя бы совсем юном существе. — И стал ручным! — ввернул я горько. Я вообразил, как заживу своим домом, а рядом постоянно будет кто-то, кого я люблю. Постоянно, заметьте себе! Как тут прикажете писать книжки, посвященные людям? Как прикажете окунаться в их гущу, открывать, каковы они? Как поддерживать в себе интерес к ним? Наблюдать, что они делают, вступать с ними в долгие, задушевные беседы? Как, скажите вы мне? — Чем плохо жить своим домом? — Миртл пропустила мое восклицание мимо ушей. — Все живут. Я незамедлительно клюнул. — Я не такой, как все! — А мог бы стать таким же! Если бы только… если б ты… — Она отступилась от буквы, но не от сути. А суть была ясна, как день. Выговорить слово «женился» у Миртл не повернулся язык. За весь разговор мы не сказали его ни разу. Я не мог заставить себя произнести его, словно малое дитя, которое страшится даже назвать то, чего страшится. И похоже, моя нерешимость передалась Миртл. Беда в том, что Миртл не вполне заблуждалась насчет меня. Она затронула во мне давно умолкнувшую романтическую струнку, и я поверил, что, будь я влюблен без памяти, я и правда хотел бы, чтобы она постоянно была рядом. Мне открылось на миг, что таится за ее представлением о постоянстве, как много оно обещало бы мне, если бы я был другой человек. — Милая, зачем продолжать этот тяжелый разговор? — Я покачал головой. — Зачем говорить о шелухе, когда настоящие причины глубже? Я просто не могу, чтобы рядом со мной был кто-то еще. Сам не знаю почему, но я твердо убежден, что хочу… — я поискал нужное выражение, — …продолжать свой путь в одиночку. Это прозвучало не совсем обычно: можно подумать, я снаряжался идти на Северный полюс. Миртл ничего не сказала. — Всегда на том стоял, киска. — Это верно. Ты с самого начала позаботился меня предупредить. — А ты не поверила? — Поверила. Тогда. — А теперь что же? — Теперь иначе. Мы не были так привязаны друг к другу. — Это не меняет дела. Девочка, я — сложившаяся личность. Я уже не стану другим. — Миртл больше не слушала меня, и я тихо прибавил: — Даже под благотворным влиянием женщины! Мы помолчали. Я продрог. Ночь была темная, облачная — безветренно, но свежесть пробирает до костей. Первый раз, кажется, я раньше, чем Миртл, заметил, что холодно. Я взял ее за руку и помог подняться. Мы двинулись к выходу. Миртл пошла не в ту сторону, где был ее дом, но я незаметно повернул ее в нужном направлении. — Что же нам делать? Ее голосок звучал негромко и уныло, глаза устремлены были к небу. Но мне послышалась в нем и спокойная решимость человека, который трезво оценивает обстановку. По-прежнему не глядя на меня, она повторила вопрос. Мы достаточно хорошо понимали друг друга: я знал, что она спрашивает, не лучше ли нам расстаться. Я уклонился от ответа. — А ты сама что думаешь? Я услышал, как у нее перехватило дыхание. Она знала, что это, в сущности, не вопрос. — Киска, ты считаешь, что я… что мне лучше не искать с тобой новых встреч? — Совсем не встречаться? Невозможно! — Ее голос окреп и зазвенел взволнованно. Кончать надо с этой историей, подумал я. — Я не должен был допустить до всего этого… — И не вижу, зачем это нужно! — перебила Миртл, обрывая мое суесловие. — Но какой же тогда выход? — Я разразился пространной речью. Мы стояли на перекрестке; с диким лязгом подкатил ремонтный вагон, заваленный инструментом и прочими железяками. А кругом была ночь. Миртл что-то сказала. — Ты что говоришь? — Да это я так, все то же. Мы умолкли, обессиленные. Бесцельно посмотрели, как два молодых полицейских в плащах закрылись в тесной будке с полицейским телефоном — на крыше будки мигал красный огонек. — Думаю, тебе надо будет так и смотреть на вещи, — сказал я. — Не могу… И никогда не смогу, наверное. Мы тронулись домой, так ни на чем и не порешив. У ее дома мы стали и взглянули друг на друга. Когда мы теперь встретимся? Спросить мне не хватало духу. — Так ты хочешь, чтобы я приехала в воскресенье? — кротко спросила Миртл. — Да. Но я не имею права тебя звать. После всего… Мы держались за руки. Наконец я пробормотал: — Я, во всяком случае, там буду… — Тогда я приеду, конечно. Мы шепотом пожелали друг другу спокойной ночи. Я зашагал домой той же дорогой, по какой, бывало, с такой пьянящей радостью мчался на велосипеде воскресными вечерами. Я был совершенно опустошен. К чему привело наше объяснение? Много ли в нем пользы? Интересно, что думает Миртл. Мне по крайней мере стало ясно, что всему у нас с нею предначертан конец. Я шел и едва сдерживал слезы. Глава 5 В НЕМИЛОСТИ Отныне отъезд в Америку начал рисоваться мне в куда менее расплывчатых чертах. До поры до времени мне как будто ничто не угрожало в моем педагогическом прибежище. Со дня памятной беседы на спортплощадке мы с Болшоу жили в ладу, и директору, как я мог заключить, не столь часто приходилось выслушивать жалобы о моей безответственности, нерадивости и прочих разновидностях нравственных изъянов. При всем том я с безмерным удовольствием предвкушал, как в конце триместра вручу заявление об уходе. Высший шик — удалиться самому, когда не грозит опасность, что тебя выставят. В одно прекрасное майское утро я сидел на школьном дворе и подсчитывал, какие горы забот приносит поприще, навязанное мне судьбой. На асфальте выстроились в ряд вековые липы, и во время летнего триместра я разрешал шестиклассникам сидеть и работать в их тени. Худо ли: сверху жарит солнце, за оградой деловито спешат куда-то девушки в летних платьях, снуют взад-вперед ярко-красные автобусы… Дожидаясь, пока шестой класс во главе с Франком вернется с молитвы, я составлял список вопросов по физике, какие, вероятнее всего, будут задавать во время предстоящего экзамена на школьный аттестат. У меня, если верить школьникам, был отличный нюх на это дело. Мой талант пользовался широким признанием, и ученики в целях его поощрения не раз предлагали, чтобы я выдавал информацию каждому в отдельности за денежную мзду, а не делился ею за так со всем классом сразу. Внезапно я уставился на итоги своей ворожбы невидящим взглядом. Чем это я занимаюсь? Почему не тружусь над созданием литературного шедевра? Ответ: я уже создал шедевр, но мое письмо к мисс Иксигрек принесло мне только уведомление о том, что она путешествует по Балканам. Но зачем мне составлять этот путеводитель по морю неведомого? Нет ответа. Просто это входит в число обязанностей, которые я принужден выполнять, дабы заработать себе на хлеб насущный и кров. Из школы донеслись звуки песнопений. Заиграла фисгармония, и школьники затянули: «Блаженны чистые сердцем». Как ни странно, многие из них, несмотря на все свои художества, ухитрились сохранить сердце чистым. Путем несложных наблюдений я пришел к выводу, что невинными младенцами их не назовешь, это видно невооруженным глазом; но тем же невооруженным глазом видно, что настоящая скверна их не коснулась. Душевная чистота — явление особенное и редко доступное пониманию записных праведников. Я мог бы рассказать об этом еще немало. Из школы показался Фрэнк, четкой, красивой походкой подошел ко мне. — Хотел вас увидеть, пока не набежали другие. — Он смущенно опустил взгляд на кончик длинноватого носа. — Вы не слышали, что стряслось в субботу вечером? Тревора задержали за неосторожное вождение машины. Теперь вы, надеюсь, видите, какого рода заботы преподносило поприще, навязанное мне судьбой. Фрэнк удрученно покрутил головой. — Вот такая чертовщина. — И что теперь его ждет? — Прокол, надо полагать. — Ох, и шуму будет! Мы с Фрэнком обменялись взглядами. — Здрасьте! — К нам неслышно подкрался Тревор. Голова его золотилась на солнце. Иногда его бледная вострая мордочка носила печать отъявленного беспутства, иногда светилась ангельской непорочностью. Сегодня, когда очень кстати пришлось бы ангельское выражение, она, как назло, носила печать беспутства. — Слыхали, нет? — нараспев и чуть гнусавя спросил он. — Ты что, был под мухой? — Если бы! А то ведь ничего не нарушал. Я думаю, постовой ко мне придрался от скуки. Что якобы на углу Парковой я поехал на красный свет. — А свидетели были? — Были. Другой легавый вывернулся, со стороны парка. Из любителей лезть в чужие дела, которые ходят, не дают людям поваляться на траве. — Уймись ты, Христа ради! — Фрэнк ухватил его за шиворот и тряхнул. — Ты был один? — Нет. С девушкой. — Тревор вялым движением отвел назад волосы, упавшие на лоб, когда Фрэнк тряхнул его, но на лице его было написано нескрываемое, вызывающее, дерзкое торжество. Я всегда знал, что мы когда-нибудь хлебнем горя с этим Тревором. — Я и не думал ехать на красный свет… Фрэнк перебил его: — Тихо! Идут Бенни и Фред. Сияя под стать майскому солнцу, подошли упомянутые двое. Фред на мотив «Блаженны чистые сердцем», сюсюкая, напевал песенку, которую придумывал тут же, на ходу: «Учиться неохота мне… Сидел бы да мечтал, ля-ля… Мечтал бы про любовь…» Он замолчал. Бенни подскочил ко мне сзади: — Что это вы пишете, сэр? Вопросики нам составляете, да? — Он густо сопел мне в затылок. — А я, — сказал Фред, — составлю список вопросов, которые нам задавать не будут. Чтобы знать, чего не учить. В прошлом году, надо сказать, все они благополучно сдали экзамены и прикидывались, будто этот обязательно завалят. Фрэнк с Тревором вынули гребенки и принялись приводить в порядок прически. Бенни и Фред, старательно работая на публику, несколько утихомирились. Я стал собирать домашнюю работу, которая была им задана в пятницу. Краем глаза я заметил, что через двор шествует Болшоу. Он поманил меня рукой. Делать нечего, я поднялся. Мы вошли в лабораторию. Молчаливые оболтусы за столами подняли головы и опять уткнулись в тетради. Под предлогом подготовки к экзаменам классы, которые вел Болшоу, весь летний триместр занимались повторением пройденного — про себя. По важному, озабоченному лицу Болшоу я догадался, что у него созрел некий замысел. И испугался, как бы он вновь не принялся склонять меня к участию в своих научных изысканиях. Он тяжело опустился на учительское место. Я обратил внимание, что он постарел: взгляд мутноватый, вставные зубы заметнее повело в прозелень — не знаю, впрочем, отчего я решил, что преобладание зеленого в оттенке вставных зубов есть признак старости. — Я, знаете ли, потрудился за это время, — молвил Болшоу, отдувая усы. — Получаю большое удовольствие! Я постарался скрыть, что удивлен до глубины души. Болшоу расстегнул портфель и вытащил папку, в которой лежали выборки из его работы. — Вот, не могли бы вы ознакомиться? Он повторял свое прежнее предложение, и я понял, что на этот раз он уже не отступится. Он воздел руку, как бы благословляя меня. — По-моему, срок настал, — сказал он. Что правда, то правда: срок настал. Кончится триместр, и Симсу нельзя будет больше медлить с уходом. При тех прочных, дружественных отношениях, какие ныне установились между нами, Болшоу не оставалось ничего другого, как сделать меня своим преемником. У меня упало сердце от мысли, что придется засесть за его выкладки. И вдруг меня осенило: можно ведь взять бумаги, а за выкладки не садиться — вот вам и волки сыты, и овцы целы. Мысль была блестящая, но, разумеется, не новая: задолго до меня на нее напала мисс Иксигрек, а еще раньше — тьма-тьмущая прочего народу. Такая глупость, что я не сообразил с первого раза! Когда тебе подсовывают чужую работу, самое главное — соглашайся, а уж сядешь ты ее читать или нет, это вопрос другой. Принимая бумаги, я устремил на Болшоу взгляд, полный сдержанного восхищения. Я бы и еще поддал жару, но не отважился: Болшоу был чересчур сметлив. Похоже, что он остался доволен. — Я все более проникаюсь уважением к людям, — объявил он с присущим ему беспристрастием, — которые умеют определить, когда настал срок. — Я скромно промолчал. — Хорошо бы наш директор, — каждое его слово зычно разносилось по классу, — дал мне повод для подобного рода уважения. Жаль, что я не директор школы, — продолжал Болшоу, отдувая усы. — Искренне жаль. А? Я не удержался и бросил на него короткий, лукавый взгляд. Он заметил, и его глаза тоже заискрились лукавством. Никогда не подумал бы, что Болшоу на такое способен. За нелепой личиной мне вдруг открылся умный и понимающий человек. То была минута прозрения для нас обоих. «А он славный малый, этот Болшоу», — подумал я, и, по-моему, он про меня подумал то же самое. Я опять пошел к своим ученикам. Тревор, тихий, как ангел, что-то считал на логарифмической линейке; Бенни усердно вникал в простейшую радиосхему. Ей-богу, зря я принимаю близко к сердцу чужие козни. Так хорошо знать, что ты можешь быть спокоен за свое положение на службе! В конце концов, мой отъезд в Америку может и сорваться — ведь это надо учитывать! Через несколько дней я вел занятия в лаборатории с одним из младших классов. Это был сдвоенный урок, последний по расписанию, во время которого школьникам полагалось ставить опыты. Дети устали. Я тоже. На последних двух уроках, сильно за полдень, все и так сидели вареные, а сегодня томила еще и влажная духота. Видно было, как на том краю двора, прямо на макушках лип, громоздятся рыхлые серые тучи, а по ощущению они громоздились прямо на моей собственной макушке. Я решил сделать себе послабление, переняв неоценимый опыт Болшоу. Вместо того чтобы попробовать чему-то научить детей, я велел им открыть тетради и про себя повторять к экзамену пройденное. А сам плюхнулся в свое кресло. Какое-то время меня занимали раздумья о личных делах. В классе стояла тишина. Я думал о Миртл, об отъезде в Америку — боязнь навек очутиться в замкнутом пространстве тучей затмевала мне свет счастья. Тучи, повсюду тучи. Мальчишки начали перешептываться — видно, повторение про себя утратило прелесть новизны. Я стал расхаживать по классу, мерным шагом обходя столы. Мальчишечьи лбы блестели от пота. Волосы слиплись, воротнички потеряли свежесть. Те, кто добросовестно занимался повторением и потому не чувствовал за собой никакой вины, поглядывали на меня с упреком. Я делал непроницаемое лицо и следовал дальше. На полу валялись бумажки от ирисок. Я наугад взял полистать чью-то тетрадь и обнаружил в ней рисунок, который, видимо, все это время ходил по классу. К предмету, который повторяли школьники, рисунок не имел ровно никакого отношения. Я разорвал его и обрывки оставил на столе. И снова сел на место. Рисунок навел меня на размышления. «Почему, — спрашивал я себя, — они пустили по классу эту бумажку, которая отвлекает их от изучения магнитного поля Земли?» «Потому, — отвечал я себе, — что бумажка в миллион раз интереснее». С незапамятных времен сюжет, изображенный на ней, волнует воображение человечества. Магнитное поле Земли — нет. Ребячьи головы вновь молчаливо склонились над тетрадями. Эх вы, бедняги! Раздался звонок с урока. Головы поднялись, словно по команде. Я дрогнул. — Кто хочет выйти во двор размять ноги? Ничего более опрометчивого в подобных обстоятельствах нельзя было придумать. Всякий учитель вам скажет — я вам первый скажу, — что излишняя доброта к ученикам до добра не доведет. Я же, по собственному умыслу, пренебрег этой мудростью. Умысел был обоснованный и, как вы сами понимаете, не злой, однако не прошло и двух минут, как я о том пожалел. Воздух огласился ликующими и изумленными кликами: произошло небывалое. Кругом по всей школе разлита была тишина, заполненная ровным, монотонным гулом. Я объявил условие: круг по двору — и марш назад. Мальчишки хлынули наружу. Я наблюдал из окна, как они радостно совершают круг по двору. Потом заходят на второй круг. Никто не вернулся в класс. А гам они подняли такой, что школьная тишина разлетелась вдребезги. В два прыжка я очутился во дворе. — Назад! — гаркнул я в бешенстве. Мальчишки остановились. Они взглянули на меня. Я взглянул на школьные окна. Из каждого класса смотрело лицо учителя; из директорского кабинета смотрело лицо директора. «Теперь жди бучи!» — пронеслось у меня в голове. Мальчишки вернулись в класс и остаток учебного времени провели в испуганном, возбужденном молчании. Такое же молчание хранил и я. Они боялись, что я накажу их. Мне было совсем не до того. Я боялся, что с минуты на минуту явится директор. Наказать их я мог одним-единственным способом, оставив в школе после уроков. А я, сам только того и дожидался, чтобы улизнуть, едва прозвенит последний звонок. В тот день мне удалось спастись бегством. Письмо от директора я получил наутро: «Уважаемый мистер Ланн! Я должен самым серьезным образом просить Вас еще раз подумать, верен ли Ваш выбор для себя такой профессии, как профессия педагога. После того, что…» Но хватит! Вышибли? Вроде бы нет. Вроде бы ничего определенного. С определенностью можно было утверждать лишь одно: продвижения по службе такое письмо не предвещало. Я повертел его в руках. «Еще одно такое, — тревожно подумал я, — и дела примут нешуточный оборот!» Приписывать эту неприятность козням Болшоу я не имел оснований: Болшоу по болезни сидел дома. Виноват был я, и только я. И все-таки мне казалось, что мое прегрешение не столь уж страшно. Бывали за мной и похуже. Почему же директор счел нужным откликнуться именно на это? От попыток осмыслить директорские поступки я перешел к попыткам осмыслить свои собственные. Очень быстро меня охватили серьезные сомнения философского свойства. Пожалуй, директор прав. Вполне вероятно, что учителю действительно нужно вести себя как подобает учителю. Раз у меня не получается, возможно, я не гожусь в учителя. После чего передо мной стал во весь рост животрепещущий вопрос: кем же я годен быть при таком, как у меня, поведении?.. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Глава 1 ЛОЖНАЯ ТРЕВОГА При последующих свиданиях мы с Миртл по преимуществу усердно обсуждали директорское письмо. Боюсь, что мы просто цеплялись за предлог не обсуждать наши отношения. Воскресенье на даче все поставило на прежние места, и мы не заговаривали про ночное объяснение в парке. Ничто не было решено: вопрос о нашей дальнейшей судьбе по-прежнему висел в воздухе, но мы, словно по молчаливому уговору, старательно обходили его. Почему бы нам и дальше его не обходить, спрашивал я себя. Я был готов спросить об этом кого угодно — за исключением Тома. — Ведете себя как страусы, — говорил Том. — А чем тебе не угодили страусы? Зачем несправедливо обижать птицу? Я, если хочешь знать, исполнен к страусу самых товарищеских чувств. Страус честно не хочет смотреть правде в лицо. — Том отпустил непристойность. — Я понимаю, смотреть правде в лицо — похвальное времяпрепровождение. Да много ли оно дает? Иногда — ничего. Бывает такая правда, которой куда разумнее не смотреть в лицо. Тебе бы это надо знать. — Я помолчал и прибавил: — Это всякий знает, в ком есть хоть капля доброты и чуткости. Том больше не возражал. Я усмотрел в этом скромную победу. Я готов был назвать скромной победой все, что помогало продлить удовольствие наших с Миртл встреч. В то же время я вопреки всякой логике кипел от злости при мысли, что меня вдруг попросят подать заявление об уходе. Из гордыни, а отчасти из-за отсутствия дипломатических способностей я упорно отказывался пойти поговорить с директором школы. Миртл очень резонно советовала, чтобы я попытался умилостивить директора: ей не хотелось, чтобы я устроился на работу где-нибудь в другом месте. Том настоятельно советовал, чтобы я пошел и выложил директору все, что я о нем думаю. Оба не понимали и не одобряли моего бездействия. Мне же казалось, что все закономерно. Я не переоцениваю себя — в чем другом, а в этом не повинен, и никому лучше меня не известно, сколь велик и разнообразен перечень моих прегрешений перед обществом. — Зайчик, ведь ты не сделал ничего дурного! — говорила как-то вечером Миртл, сидя со мною в пивной. На дворе лил дождь. — Знаю, но это, как видишь, не имеет никакого отношения к делу, — маловразумительно отозвался я, обмакнув палец в пивную лужицу и выводя на столе завитушку. — Ты рассуждаешь так, — продолжал я, переводя разговор в чисто отвлеченную плоскость, — будто между преступлением и наказанием существует какая-то связь. Я фактически ничего похожего не наблюдаю. Для бедной Миртл мои слова были как темный лес. Она могла со спокойной совестью нарушать общественные устои, но это не мешало ей по-прежнему верить, что они правильны, и притворяться, будто она их вовсе не нарушает. — Я иногда, честное слово, отказываюсь тебя понимать. — Она смотрела на меня укоризненно и сердито. Я смягчился. — Ну, хорошо, — сказал я с улыбкой. — Постараюсь что-нибудь предпринять. Миртл была права. Директор школы, по слабости характера и потеряв терпение, зашел в своем гневе дальше допустимых границ. Миртл задумчиво отхлебнула глоток пива. — А что ты думаешь предпринять? — Обо мне умолчим, но для нее время размышлений кончилось. Она была снова заодно со мной. Я решил, что посоветуюсь с Болшоу. — Я думала, Болшоу только и мечтает, чтобы директор избавился от тебя. Я объяснил, что буду принимать участие в научных изысканиях Болшоу. Миртл слушала с живым интересом. Теперь, я видел, ей открылось, что у Болшоу действительно есть веские причины желать, чтобы я остался. Не скажу, чтобы лицо ее сделалось хищным и расчетливым — это было слишком юное лицо. И все же гладкие розовые щечки зарделись ярче, карие глазки заблестели веселей. Хозяин пивной включил радио, и за громкой музыкой стало не слышно слов. За окном по-прежнему лило как из ведра. Мы сидели, тихо держась за руки. На другое утро я встретился с Болшоу. И раз в жизни поступил правильно. Болшоу был в школе первый день после болезни. Про письмо, которое написал мне директор, он ничего не знал. Оно явилось для него неожиданностью. Для Болшоу всегда было неожиданностью, если кто-нибудь делал что-то, не спросясь у него. — Написал вам письмо? Странно! — величественно процедил Болшоу, как будто одно то, что директору школы хватило сил удержать в руке перо, уже внушало ему недоверие. Я показал ему письмо. Болшоу внимательно прочитал его. Дело происходило в учительской. Болшоу высоко задрал голову, и стальная оправа его очков сверкнула на свету. Он сидел, закинув голову, и мне подумалось, что теперь он никогда ее больше не опустит. — Как прикажете это понимать? — спросил он. Я пожал плечами, глядя на него с самым истовым и покаянным выражением, на какое был способен. Я обрисовал ему происшествие, послужившее поводом для письма. Должен сознаться, что я описал его Болшоу не так, как описывал вам. Сомнительно, чтобы по описанию, которое я выдал Болшоу, вы поняли, что речь идет об одном и том же происшествии. Впрочем, Болшоу был далеко не глуп. Он достаточно хорошо знал меня. Ради приличия, которому он придавал такое значение, я силился сохранять на лице истовое, покаянное выражение, но ни минуты не обольщался: для баланса, который сейчас подводил Болшоу, оно не стоило ломаного гроша. Очень ли он хотел, чтобы меня выгнали? Очень ли я был ему нужен как помощник в научной работе? Очень ли он в душе сетовал, что директор своевольно проявил ретивость? Не знаю. Я стоял и ждал, пока он пройдется внутренним оком по некой недоступной моему разумению балансовой ведомости. Меня волновало лишь одно: активный у меня итог или пассивный. Оказалось — активный. Болшоу протянул мне назад письмо. — Бестолковое письмо, — сказал он. — Глупое. Я положил письмо в карман. — Хотите, я вам дам совет, Ланн? Я понял, что спасен, и покорно кивнул. Болшоу задрал белобрысую голову еще выше. Голос его рокотал, словно глас мифического божества. — Засучите-ка рукава — и за работу! Спустя немного я позвонил Миртл и передал ей наш разговор дословно. — Значит, милый мой, все в порядке? — Сегодня Болшоу поговорит с директором. Я пошел на урок. В известном смысле — да, все было в порядке. По крайней мере не надо бояться, что меня вдруг попросят подать заявление об уходе. Если мы с Миртл вновь проводили время вместе, это еще не значит, что она дала отставку Хаксби. Хаксби существовал, как постоянное напоминание о том, что не все благополучно; и я ревновал зверски. Я был незнаком с Хаксби, но все же могу сказать вам, как он выглядел. Он был длинный, тощий и черный и ходил с таким же — или почти таким же — длинным, тощим и черным приятелем. У обоих были жгучие, черные глаза и порывистые движения. Я находил, что облик их отмечен печатью вырождения и прозвал их Вороны. Я видел, что Миртл это задевает. Я выговаривал слово «Вороны» небрежно, уверенно и просто, как будто мне в голову не приходило, что их можно назвать иначе. Вы скажете, вероятно, что я поступал с Миртл бессердечно — могу лишь ответить, что Миртл сознательно мучила меня. При всяком удобном случае Миртл не забывала подчеркнуть, что с Воронами ей приятнее, чем со мной. Вороны всегда к ее услугам; Вороны молоды, неопытны, не докучают благими наставлениями, готовы водить ее в компании, где развлекаются в ее вкусе — играют в дурацкие игры, слушают пластинки, похваляются любовью к культуре за бесконечной выспренней болтовней и не расходятся до утра. Миртл знала, как коробит меня, что такое ей больше по вкусу. Это чуждый мне стиль. Мало того. Она тем самым оскорбляла меня в сокровеннейших чувствах. Сокровеннейшие чувства были у меня в ту пору связаны с двумя видами деятельности: во-первых, работой над романами и, во-вторых, работой, сопряженной с понятием «роман». К первому из них Миртл, как я считал, выказывала явное пренебрежение. Взял бы, ей-богу, и просто выдрал ее за это. К сожалению, если выдрать девушку, еще не факт, что она обязательно начнет восхищаться тобою, как писателем. Я огорчался, злился, обижался. Когда я думал о женитьбе — да-да, очень и очень часто бывали минуты, когда я думал, что женюсь на Миртл, — моя рана начинала саднить. Я не мог превозмочь эту злость и обиду. Она, с позволения сказать, сидела во мне, как заноза. Мой cri de coeur[5 - Крик души (фр.).] был исполнен такой муки, что просто грех не запечатлеть его на страницах этой хроники: — Она не верит в меня как писателя! Так что, прошу вас, не взыщите с меня чересчур сурово за поругание Воронов. Но ни слова более о cri de coeur! Это — святое. — Ну-с, как поживают Вороны? — бодро осведомлялся я. — Хорошо, — сдавленным, упавшим голосом отвечала Миртл, показывая, что у нее нет больше сил со мною спорить, и бросала на меня тающий, молящий, укоризненный взгляд, как бы говоря, что не подпустила бы к себе Воронов на пушечный выстрел, если бы могла все время быть со мной. То был, друзья мои, тающий, молящий, укоризненный лик шантажа. Однажды воскресным утром Миртл прикатила на дачу с тяжелой головой после вечера в обществе Воронов. — Вот что значит богема! — воскликнул я голосом, исполненным такой добродетели, что надо было слышать: на бумаге не передашь. Вы скажете: а было ли у меня моральное право изображать благородное негодование? Не было. Подозреваю, что и у вас далеко не всегда бывает, когда вы изображаете перед кем-нибудь благородное негодование. Но разве это вас останавливает? Нет. И меня нет. — Вот тебе прелести богемы! — Можно подумать, что одного раза было мало. Миртл была должным образом поражена моей осведомленностью. Взяв, как говорится, быка за рога, я не позволил Миртл прохлаждаться после ленча у «Пса и перепелки», а ускоренным маршем привел ее обратно в наш домик. Вечером я спросил, не хочет ли она в конце будущей недели съездить со мною в Оксфорд навестить Роберта. Миртл такая мысль пришлась по душе. Я рассудил, что, если она будет в Оксфорде, значит, она не будет с Хаксби. Поэтому мне такая мысль тоже пришлась по душе. И тут я заметил у нее улыбку нескрываемого удовлетворения. Меня исподволь подвели к тому, что от меня и требовалось. Не все ли тем самым сказано о тающих, молящих, укоризненных взглядах, которыми награждают нас прекрасные, несправедливо обиженные создания? Однако подошел конец следующей недели, и решимость у Миртл иссякла. Она робела при мысли о встрече с Робертом и боялась, как бы мы вновь не принялись обсуждать планы отъезда в Америку. И все же не отступила. Когда мы встретились на вокзале в субботу, она держалась просто молодцом. Одета она была элегантно, хотя и несколько броско: очень красивое платье и новая шляпа, на которую она нашла нужным нацепить вуаль, какие носили в начале века. Вуаль ей шла, это было всякому видно, но создавала впечатление некоторой экстравагантности. Я улыбнулся про себя, подумав, что в двадцать два года девушке трудно соблюдать меру. Она растрогала меня, и я с большой нежностью поцеловал ее через вуаль. Целуя Миртл, я обратил внимание, что у нее как-то странно пахнет изо рта. Я пригляделся. Щеки у нее горели, в глазах появился неестественный блеск. Джин — вот чем пахло у нее изо рта. — В чем дело? Миртл посмотрела мне в глаза. — Да, зайчик. То самое. У меня подкосились ноги. — Ая-яй! — вырвалось у меня. Я догадался с полуслова. Мы стояли в дверях вокзала. Сквозь стеклянный свод весело светило солнце. Рядом остановилось такси, и носильщик оттолкнул нас с прохода. Я поддержал Миртл за локоть, имея в виду поддержать ее и в другом смысле слова. Веселенькое начало для поездки в выходной день! Я повел Миртл к кассе, расспрашивая ее тем временем. Но я и так не сомневался, что она говорит правду. Что-что, а верил я ей безусловно. Мы прошли мимо ярко освещенной стеклянной витрины с моделью локомотива. То был «Летучий шотландец». Как водится в подобных случаях, я напустил на себя великую искушенность и невозмутимость, словно речь шла о чем-то обыденном. У Миртл на лице особой искушенности и невозмутимости не наблюдалось. — Так уже бывало, ты знаешь. — Мой голос звучал уверенно и твердо. Если и была во мне уверенность и твердость, то она целиком ушла в голос. — Нечего даром беспокоиться. Я купил билеты. — Может, мне не ехать? — сказала Миртл, глядя на меня в мучительном смятении. — Езжай лучше сам. Я сделал удивленные глаза и наотрез отказался. Она взяла меня под руку. — Ты только Роберту не рассказывай, ладно, зайчик? — Естественно! — Я подумал, что, если это не ложная тревога, Роберту придется сказать, и очень скоро. У кого же еще просить деньги?.. В вагоне Миртл сидела напротив меня, смиренная и сумрачная под экстравагантной вуалью. В Блечли, где мы делали пересадку, я купил Миртл стаканчик джина. Приехав в Оксфорд, мы прямо с поезда направились в гостиницу. Миртл стала посреди душной спаленки с таким спертым воздухом, словно здесь без просыпу спали много лет. — Милый, ты мне не купишь бутылку «Кайпера»? — Конечно. — Не знаю, откуда во мне взялась эта вера в чудодейственную силу джина. Вероятно, чем хуже представляешь себе, что делать, тем легче заражаешься чужой уверенностью. Упругой, собранной походкой я зашагал в винную лавку, знакомую мне издавна. Откуда берется у мужчин эта упругая, собранная походочка, когда они сами не знают, на каком они свете? Шут их ведает, этих шутов, — но берется откуда-то. Погода переменилась. Скрылось солнце, и стало серо и сыро. Пропуская мимо поток велосипедистов, я постоял на углу, охваченный острой тоской по былым студенческим дням. Потом свернул на Брод-стрит — и нос к носу столкнулся с Томом. Что за чудеса! Тому полагалось сегодня нежиться на даче. — Ты что тут делаешь? — Сегодня утром пришло письмо от Американского общества бухгалтеров-экспертов, — с округлым и напыщенным жестом сказал Том. — Я решил, разумнее всего будет срочно обсудить его с Робертом. Врешь — ты знал, что мы с Миртл здесь, а тебе ведь главное не упустить что-нибудь интересненькое. — Это нисколько не нарушит твои планы, — продолжал Том голосом, каким врач-психиатр унимает сумасшедшего. Он подозрительно сощурил на меня глаза. — Да, кстати, а где Миртл? — В гостинице. Ей нездоровится. Я видел, что Том мне не верит. Он явно решил, что у нас назревает семейная сцена. Когда я отделался от него, спеша за своей покупкой, он сощурился еще подозрительнее и широко зашагал по Брод-стрит докладывать новость Роберту. На душе у меня было паршиво. «Только бы пронесло, только бы пронесло на этот раз», — вертелось в голове. Я твердил себе, что это ложная тревога, быть может вызванная — поставил я диагноз по наитию свыше — страхом перед встречей с Робертом. Один диагноз по наитию свыше сменялся другим — вот когда я обнаружил сколько полезного и утешительного таит в себе психология подсознания. Единственный диагноз, который не приходил мне в голову, был — что, возможно, зловещие симптомы вызваны стремлением к священным узам брака. Впрочем, утешал я себя недолго: если это не ложная тревога, то вникать в психологию подсознания совершенно бесполезно. Вернувшись в гостиницу, я увидел, что Миртл сидит в кресле и мирно читает «Вор». От недавнего смятения не осталось и следа. Я не знал, радоваться мне или самому впадать в смятение. Взяв одинокий стакан в ванной комнате — на большее гостиница не раздобрилась, — она щедрой рукой отмерила себе дозу джина и стала принимать, смакуя каждый глоток. — Ты тоже выпей, зайчик. — Она протянула мне стакан. — Прости, а мне зачем? Миртл хихикнула. — А ты — вместо чаю. Мы сели на кровать. Стакан переходил из рук в руки. Настроение у Миртл заметно поднималось. — Смотри, как бы беды не натворить, — сказал я. Миртл покосилась на меня широко открытым хитрым глазом и отпила еще глоток. Я тоже отпил глоток. Положение стремительно становилось неуправляемым. Меня, если быть честным до конца, разбирала любовная истома. — Ты меня сводишь посмотреть на статую Шелли? — спросила Миртл. О чем она при этом думала, было написано у нее на лице большими буквами. — Если тебе угодно полюбоваться зрелищем раздетого мужчины, для этого не обязательно тащиться в такую даль. Миртл показала, как тяжело ей слышать подобные слова. — Он был поэт. — Она теребила мне пуговку на рубашке. — Обожаю поэзию. — Я вдыхал тепло, веющее от нее. — Дай-ка, я еще хлебну! — Хватит с тебя, зайчик. — Тогда хлебни сама. — Я подумал. — Хочешь, я тебе изображу статую Шелли? — Зайчик! — Миртл с возмущением оттолкнула меня. — Тогда ты изобрази статую Шелли! — Фу, как не совестно! — Тогда вот что. — Я с торжеством отбросил прочь последние остатки стыдливости. — Мы вдвоем изобразим статую Шелли! Миртл перестала теребить пуговки на моей рубашке. По-видимому, истолковав мои слова как-то иначе, она поставила стакан на тумбочку. Глаза ее сузились от возбуждения. Я мягко клонил ее на подушку. Она слабо сопротивлялась. И в ту секунду, когда я говорил себе: «Семь бед — один ответ», раздался стук в дверь. Стучала горничная — меня просили к телефону. Звонил Роберт — узнать, отменяется ли наш совместный обед. С трудом скрывая нетерпение, я сказал, что не отменяется. Он с удивлением спросил, означает ли это, что Миртл стало лучше. Я сказал, что означает, и бросил трубку. Когда я вернулся в номер, хорошее настроение у Миртл улетучилось. Она понуро стояла у окна, глядя на унылый задний двор. Сырость снаружи сменилась моросящим дождем. Внезапно передо мной встала во весь рост серьезность положения. Я подошел к Миртл и с состраданием обнял ее. Мы долго молчали. — Может быть, тебе не хочется идти обедать к Роберту? Миртл посмотрела на меня с упреком. — Раз надо, значит, надо. Это не предвещало ничего хорошего. Встреча за обедом грозила обернуться бедствием. — Наверное, надо переодеться, — сказала Миртл. — Да ты и так — заглядение. Миртл не слушала. Я подсел к туалетному столику. Миртл захватила с собой книжку популярного американского юмориста. Иногда она читала мне вслух места, которые находила особенно смешными. Так вот, эту самую книжку я сейчас взял в руки и принялся читать. Хорошее настроение так и не вернулось к Миртл, но обед прошел гладко, и назавтра она вела себя, как всегда. Я следил за тем, что с нею происходит, — ревнивее, может быть, чем следила она сама. Роберту я не стал говорить, в чем дело, и еще менее расположен был делиться с Томом. Я знал, что Том, с его умением все опошлить, объявит, что Миртл старается вынудить меня жениться. Мы вернулись домой, так и не вздохнув с облегчением, и я провел ночь без сна. Я провел без сна две ночи — надо бы три, но на третью я до того устал, что заснул, как убитый, невзирая на все тревоги. Наутро позвонила Миртл и сообщила, что все в порядке. Мне бы тут прослезиться от радости. Пойти бы отпраздновать такое событие. Да, конечно, я был рад. Но идти праздновать как-то не лежала душа. Голос Миртл в трубке доходил до меня словно бы откуда-то издалека. — Я рад. А ощущение было такое, точно я потерял что-нибудь. Чудно устроены человеки! Глава 2 У БАССЕЙНА Несколько дней, как установилась жара, и после работы мы часто шли не домой, а в городской плавательный бассейн. Это было премилое заведение, где дорого брали за вход, дабы отвадить публику попроще. Сынки обувных воротил подкатывали сюда с девицами на спортивных автомобилях «Эм-джи», мы приезжали на велосипедах. Здесь всегда можно было застать человек пять классных прыгунов в воду, щеголяющих своим мастерством, да двух-трех пловцов, способных в хорошем темпе проплыть вольным стилем из конца в конец больше двух раз. На девушках были купальные костюмы из ткани эластик — последний крик моды, по их словам. Короче, со скидкой на провинцию — такой блеск, что лучшего и желать нельзя. Я, как главный любитель купаться и загорать, обыкновенно приезжал первым. В тот вечер, когда в течении нашей жизни ощутимо наметился новый поворот, я условился с Миртл и Томом, что встречусь с ними у бассейна. И теперь сидел, ждал их и получал удовольствие. Выбирая проект бассейна, его владельцы явно стремились создать нечто красочное. В чем и преуспели. Бассейн с проточной, сильно хлорированной водой был облицован кобальтово-синей плиткой, придающей воде совершенно нездешний оттенок. Бетонная стена новой раздевалки сверкала белизной в лучах предвечернего солнца, а вдоль стены выстроились полосатые, оранжевые с зеленым, шезлонги. Справа и слева посреди зеленой травы алыми фонтанами взметнулись вверх вьющиеся розы. На фоне этой красоты, к моему удивлению, внезапно возник Стив. Раздеваясь, Стив преображался в голенастого птенца, у которого все кости наружу; он горбился и косолапил. Недурно плавая, он большей частью избегал лезть в воду и болтался на краю бассейна, скрестив руки на груди и зябко сутуля плечи. Увидев меня, он подошел и сел рядом на траву. — Где Том? — спросил я. — Не знаю. — Короткое, многозначительное молчание, усугубленное с моей стороны возрастающим удивлением. — Но ты знаешь, что он скоро должен быть здесь? — Правда? — всполошился Стив. — Я не знал, Джо, серьезно. Что делать? — Его рожу перекосило от страшного замешательства. — Что теперь делать? У меня здесь свидание с девушкой. — Неужели! — Я не спешил очертя голову верить всему, что скажет Стив. — Что же делать? — Ума не приложу, Стив. Выкрутишься, — прибавил я обнадеживающе. — Для любви нет преград. — Есть, когда это Том! — Стив ссутулился в три погибели. — Серьезно, Джо, — тогда о любви лучше сразу забыть. — Вот оно что. — Это ужасно, Джо. Серьезно — ты не понимаешь. — Так для тебя новость, что Том будет здесь? Ты уверен? — Почему-то меня упорно не покидало чувство, что, несмотря на страшное замешательство, Стив не без удовольствия предвкушает предстоящее объяснение с Томом. — Еще бы не уверен! Он с ума сойдет, когда узнает. — Ничего, переживет. Стив смерил меня холодным, неприязненным взглядом. — Да? А со мной что будет тем временем? На этот вопрос я не знал ответа. Я предложил сходить искупаться, но Стив покачал головой. — Дай мне подумать. — Он подумал. — Надо поговорить. — О чем? Стив посмотрел мне в глаза. — Честно, Джо, мне понравилось… — Что понравилось? — Я не мог взять в толк, о чем он ведет речь. — Проводить время с девушкой, что же еще. Вчера вечером ходил с ней в кино. Для тебя это, может быть, чепуха. Для меня — нет! Мне понравилось. Первый раз почувствовал, что правильно делаю, что так и надо. Что я такой, как другие. Другие же ходят с девушками в кино! — Какую картину вы смотрели? Горящие, честные глаза Стива потухли. Он досадливо поморщился. — Картина — жуть. В «Одеоне». Но так уж ей захотелось. — Когда любишь, Стив, стерпишь и не такое. Приготовься — впереди ждут жертвы посерьезнее. — Жуткая картина. Я просто изнывал. И про кого, главное, — про собаку-овчарку. — С возрастом, Стив, — сказал я, — ты поймешь, что любовь и страдание — неразделимы. Меня, например, Миртл один раз заставила поехать в Стратфорд-на-Эйвоне смотреть «Комедию ошибок». — Не может быть! — Запомни, Стив: либо девушка невежественна, либо она с запросами. В любом случае страдания неизбежны. Стив расстелил на траве полотенце и растянулся на нем спиной вверх. — Расскажи про свою девушку. — Рассказывать особенно нечего. Познакомились здесь на той неделе. Она еще учится в школе. Зато очень хорошенькая. Глупенькая, правда, но это мне ничего. С нею чувствуешь себя взрослым, а это приятно. — Сколько ей? — Пятнадцать лет. Точнее, почти шестнадцать. — Не маловато ли? — Для меня, Джо, в самый раз. У нас невинные отношения, и такими я хочу их сохранить. — Раз ей всего пятнадцать, то очень может быть, что невинность тебе обеспечена на годы вперед. — На годы! — Было видно, что подобная мысль не приходила Стиву в голову. Он взвесил ее с неудовольствием. — Слушай, а это не будет до жути однообразно? — Да как тебе сказать. Но уж конечно, тех резких перепадов, как при других отношениях, ты не жди. Стив ненадолго умолк. — Я все же по дороге домой полез к ней целоваться. По совести сказать, без особого желания. Думал, она, наверное, этого ждет. Надо же вести себя как принято. — Насколько я понимаю, в этом и заключается идея мероприятия. Стив задрал голову, проверяя, как я все это воспринимаю. — Поцеловал ее в щеку, она разрешила. Я веселился, но виду не показывал. — А потом? У Стива в глазах заплясали чертенята. — А потом она и говорит: «Хорошенькая я, правда?» И завела за ухо локон. Меня прорвало: — Э, нет, брат! Такое не про тебя! — Я знал, что Том никогда не устает твердить Стиву, какой он Адонис, а Стив никогда не устает это слушать. — Да, такое мне внове, — сказал Стив, скаля зубы. — И не слишком по нраву. Кто-то из компании, расположившейся неподалеку, оглянулся, прислушиваясь. Мы замолчали. Стив лег щекой на полотенце. Я стал глазеть на окружающих и увидел, как, заметив Стива, к нам на всех парусах несется Том. Мы поздоровались. Том расстелил рядом полотенце и сел. Стив плотнее прижался щекой к земле, и Том буравил его глазами. Стив умышленно вел себя по-хамски. Памятуя о Миртл, я спросил у Тома, который час. Том взглянул на часы и сказал. Не успел он договорить, как Стив приподнялся на локтях и встал. Должно быть, ему пора было на свидание. — Стив, ты куда? — За носовым платком, в раздевалку. — Зачем он тебе? — Надо. — Возьми, у меня есть лишний. — Мне нужен мой собственный. Том вытаращил глаза: версия, предложенная Стивом, звучала до крайности неправдоподобно. Стив исподтишка вглядывался в толпу. Том пожал плечами, и Стив косолапо побрел прочь, явно выискивая свою школьницу. Я глянул на Тома. Том только того и ждал, чтобы немедленно завести глубоко личный разговор о Стиве. Градом посыпались вопросы. Куда Стив пошел? Что он тут делает? Давно ли явился? Все ли это время был со мной? О чем мы с ним говорили? Я отвечал с таким расчетом, чтобы не напортить, а в остальном — как можно ближе к правде. С тоской в душе наблюдал, как другой — не я — томительно плетется проторенной тропою ревности. — Не знаю, Том, — слышал я собственный голос. — Почем мне знать? — Я помялся. — А даже и знал бы — что тебе, легче станет, если я скажу? — Легче не легче, а знать мне надо, — с укором сказал Том. Я только развел руками. Я знал, что он вовсе не расположен видеть в истинном, курьезном свете коленца, которые в последнее время откалывал Стив. — Ты забываешь, что я привязан к нему. — Во всяком случае — ревнуешь. — Что не обязательно одно и то же. Кому-кому, а тебе, Джо, надо бы это знать. — Том никогда не мог удержаться от соблазна поучить ученого уму-разуму. — Можно ревновать, не любя, но любить, не ревнуя, невозможно. Он покосился в мою сторону, из чего я заключил, что сказанное относится ко мне. Я так стыдился своей ревности, что не рассказывал о ней Тому, и проявления у меня этого чувства представлялись ему подозрительно хилыми. Мы посидели в молчании. Том сказал с большой силой: — Тяжело это становится, Джо. Я проникся к нему живым сочувствием. — А ты не мог бы… ну, я не знаю… отступиться, что ли? — Конечно, нет. Мне оставалось, вероятно, только пожать плечами. Вместо этого я сказал просто: — Тогда жаль. — Я не умею трубить отбой, — сказал Том, не слишком погрешив против истины. — Я должен наступать, невзирая ни на что. — Он запнулся. — Боюсь, на сей раз не рехнуться бы при этом. — Похоже, Стив только того и добивается. — И не думает. Все совершается помимо его воли. — Да? — Это меня и трогает больше всего. Потому я ему так нужен. — Нужен-то ты ему безусловно, — сказал я, мысля в категориях звонкой монеты. — Не представляю, что бы он делал без меня. — Без тебя ему пришлось бы сильно сократиться. Том дал мне почувствовать, что тонкий человек такого не скажет. — По-моему, он привязан ко мне. — Привязан, Том. — Если бы только я мог быть в нем уверен. — Том покрутил головой. — Никогда нет уверенности… Знать бы только, что так продержится хотя бы еще год! В эту минуту я, как и Том, забыл, что через три недели ему уезжать на чужбину. Том говорил от чистого сердца, и я растрогался. Я верил, что дружба со Стивом способна, как и всякая дружба, внезапно вознести на вершину счастья, а оттуда пинком столкнуть в пучину страданий. Во что я не мог поверить — это в ее долговечность: скорее ручьи побегут в гору, чем все это выдержит испытание временем. — Впрочем, полгодика, может, и протянет, — сказал Том, и хотите верьте, хотите нет, но таким голосом человек объявляет о выходе из положения, который, в общем, его устраивает. Том был сильный пловец: с такой жировой прослойкой нетрудно держаться на плаву, такие мышцы созданы мощно таранить воду. Мы нырнули в яркую голубизну и выплыли на поверхность, выжимая из глаз хлорированные слезы. Том по обыкновению настроился без устали махать из конца в конец, как маятник, мерным, неторопливым ходом. Я поплыл было рядом, но передумал, вылез из воды и огляделся. Не я один был знаком с обыкновением Тома. Стив, в уверенности, что теперь Том минут пятнадцать не высунет голову из воды, беспечно стоял на виду у всего честного народа, весело болтая с двумя девчурками-школьницами. Я не знал, как мне быть. Вмешаться? Это окончательно погубит дело. Оставалось стоять, смотреть, чувствуя, как каплет с мокрых волос на плечи, и молиться, чтобы пронесло. Вообще-то, скажу я вам, молиться, чтобы пронесло, — самое пустое занятие, и в моем возрасте стыдно такого не знать. Тем более, когда не секрет, что отличительная черта классных прыгунов в воду — полное пренебрежение к тому, что удобно, а что неудобно пловцам. Итак, я стоял, поглядывая то на Стива с его смешливыми длинноногими школьницами, то на рыжую макушку Тома, неуклонно бороздящую синь воды, как вдруг прямо под носом у Тома красиво вошли в воду тела двух ныряльщиков. Том с размаху остановился и возмущенно забултыхался на поднятой ими волне, отплевываясь и протирая глаза. Он огляделся по сторонам. Он увидел Стива. Взмах руки — и Том был уже у бортика. Он вылез из воды и направился к Стиву. Я заметил, как Стив переменился в лице от неожиданности, когда Том похлопал его по плечу. Отрывистый вопрос, короткий ответ — и они отошли вдвоем, а девчушки безмолвно уставились друг на друга. Том шагал впереди, как жар горя на солнце медноволосой грудью, за ним, замыкая шествие, нехотя плелся Стив. Я пошел взять полотенце, и мы сошлись одновременно на одном пятачке. Стоило видеть, какие у Тома глаза: белки, покрасневшие от хлорки, а в них — два пронзительно зеленых от злости огня. — Ты с ума меня сведешь, Стив! — говорил он, поспешно вытирая лицо, так что страсть, звенящую в его голосе, несколько заглушало полотенце. Стив, ничего не отвечая, тщетно тер полотенцем пониже паха, куда стекала вода с трусов. — Ты что, не слышишь? Ты сводишь меня с ума своим поведением! — Что-что? Не разберу сквозь полотенце. — Ты меня сводишь с ума. — А что я такого сделал, — хмуро буркнул Стив. — Не выдумывай, Том. Я решил, что пора удалиться, хотя и знал, что мое присутствие не мешает Тому, когда происходит выяснение отношений, — больше того, я подозревал, что для остроты ощущений ему даже лучше, когда при этом есть кто-то третий. Я отвернулся и начал вытираться. — А вот и Миртл, — услышал я голос Стива. Уф, слава богу! Миртл подошла к нам ленивой походкой, свежая и сияющая. — Забавно вы стоите втроем — сбились в кучку и вытираются. Как будто сошли с полотна Дункана Гранта. — Она усмехнулась чему-то своему. — Только у Гранта мужчины совсем без… — Слово красноречиво замерло у нее на устах. — Ты что это в платье, Миртл? — властно сделал ей замечание Том. — А купаться как же? Я подумал, что он хочет от нее избавиться. — В другой раз. — Миртл опустилась на траву. Я сел рядом. Она не часто купалась — стеснялась, я думаю, показаться в купальнике слишком худой и плоскогрудой. Ну, и потом, она же постоянно зябла! — Сегодня не могу. Я вопросительно поднял брови. Миртл смотрела на меня круглыми, виноватыми глазами. — Прости, зайчик. Сегодня не выйдет посидеть и вместе пойти домой. Мне еще надо зайти в одно место. Ты не против? Теперь пришла моя очередь злиться и беспокоиться. — Нимало, — сказал я. Все притихли. Миртл наблюдала, как ведут себя Том и Стив. Я пытался осмыслить происходящее. Мне припомнились другие случаи в этом году, когда она поступала так же. Я перебирал их в памяти один за другим, и мне вдруг открылась общая схема. Повод для ревности или досады — взрыв страстей — примирение — и опять все с начала. Сейчас мы в который раз заходили на первый виток. — Почему же у тебя сердитый голос? — Я вовсе не сержусь. Том расстелил рядом с ней полотенце и сел, спиною к Стиву. — Когда Джо говорит, что не сердится, это звучит на редкость неубедительно. — Я знаю. — Миртл старательно расправила платье на коленях. — Он всегда сердится. И всегда на меня. Всю злость, которой только что кипел Том из-за Стива, точно рукой сняло — или, может быть, он скрывал ее так умело? Он покровительственно обласкал Миртл улыбкой. — Ох уж эти мне интроверты, — сказал он ей. Миртл качнула головой. — Я, вероятно, экстраверт. — Не вероятно, а точно, душа моя. — Миртл подняла на него печальный, тающий взор. — Ты похожа на меня. — Том ответил ей точно таким же взором. — Поэтому мы с тобой так понимаем друг друга. Миртл не отозвалась. Теперь Том целиком сосредоточил внимание на ней одной, будто нас со Стивом не существовало. — Поэтому со мной тебе было бы несравненно легче уживаться. Ты не любишь себя неволить — правильно? Любишь все делать, когда тебе вздумается, когда придет охота. По зову сердца, родная моя. А не по зову Джо… Миртл, казалось, обдумывала его слова. Не могу сказать, что я был в восторге. Меня подмывало оборвать его: «Ну, знаешь, Том! Смени пластинку!» А Том продолжал разливаться: — Да, мы с тобой люди уживчивые. Скажу больше, таких покладистых людей поискать. Мы действуем… он сделал остановку и закончил, бесстыжие глаза, словами, принадлежащими не ему, а мне: —…по настроению минуты. — Он уснастил сказанное изящным мановением руки. Миртл слушала с видом отроковицы, внемлющей откровениям. Не спешите заключить, будто это было наиграно. В известной мере их с Томом искренне завораживала музыка собственных слов. Могу прибавить, что меня она не завораживала больше того, похвальная решимость проявлять выдержку и терпение катастрофически сякла во мне с каждой минутой. Я вмешался бы не раздумывая, удерживало меня лишь одно: предчувствие, что Том опростоволосится и без моих усилий. Я выжидал. Миртл покивала головой. — Ах, Миртл! — Том накрыл ее руку ладонью. — Есть ли такое на свете, чем ты не могла бы поделиться со мной? — Он заглянул ей в глаза. Миртл моргнула. Ей-ей, он перестарался. Должно быть, она потянула руку назад — во всяком случае, Том убрал свою. Наступило молчание. Миртл дружески поделилась с ним наблюдением: — А ты растолстел, Том. Нет, совсем не того ждал от нее Том! Он перевел взгляд на свою грудь, поросшую рыжей шерстью — что лично мне было глубоко противно, — и выпятил ее колесом. — И замечательно, что растолстел. — Джо постоянно тянет как можно больше двигаться, сказала Миртл. — Такая скука. — Это имеет и положительные стороны, — сказал я сердито и многозначительно. Том покрутил головой, не сводя глаз с Миртл. — Видишь, ему нас не понять. — Он погладил себя по груди. — Если бы мы с тобой, Миртл, обосновались вдвоем, ты переняла бы мои необременительные привычки в два счета, — он прищелкнул пальцами, — и тоже растолстела бы. Нет, совсем не того ждала от него Миртл! Я мысленно потирал руки. — Едва ли, Том, — сказала она, слегка сникнув. — Не едва ли, душа моя, а точно. Толстела бы себе и радовалась. И перестала бы вечно мерзнуть. С живым любопытством и удовольствием я наблюдал, как у Миртл вытягивается лицо. Я сам, как вы понимаете, не раз говорил ей, что она вечно мерзнет из-за нехватки подкожного жира. Подобное объяснение она считала в высшей степени поверхностным и бездушным. Она прекрасно знала, что холод навевает на нее сердечная тоска. А Том это проглядел. Она горестно вздохнула. От Тома, по всей видимости, и это ускользнуло. Оно и простительно: ты рассыпаешься перед девушкой мелким бесом, а тебя отвлекают — с одной стороны впился в него глазами я, а за спиной хмуро ловил каждое слово Стив. — Мерзнуть мне, видно, всю жизнь. — Если бы я о тебе заботился — тогда нет, родная моя. Я всегда безошибочно знал бы обо всех твоих ощущениях. — Миртл заметно встревожилась от подобной перспективы. Я мог ее понять. — И всегда имел бы для тебя наготове… — он бросил мудрый, проницательный взгляд в мою сторону, — хороший совет. Среди излюбленных утверждений Тома было и то, что я не умею обращаться с Миртл, и в частности вовремя дать ей хороший совет. Он, по-видимому, не мог усвоить, что Миртл страшно не любит, когда ей дают советы, будь то неоценимые советы, никудышные или середка на половинку. — Неужели? — Она поглядела на него мягко и без всякого восторга. Том промолчал, меряя ее уверенным, понимающим взглядом. Движимый любовью и состраданием, он сейчас определял, хорошо ли она себя чувствует. — Ты устала, душа моя. — Вероятно, он обнаружил круги у нее под глазами. — Да, это правда. Том опять бросил взгляд в мою сторону, словно говоря: учись, брат, как это делается. Он придвинулся ближе к ней. — Тебе надо раньше ложиться спать. Больше всего на свете Миртл ненавидела, когда ей говорили, что надо раньше ложиться спать! Когда вот так, с единого маху, перечеркивали ее любовь к жизни, бездонную глубину ее души, а главное — ее решимость поступать так, как вольно ей самой. Миртл не проронила ни звука. Да и что говорить, если на сердце такая печаль. Когда лучший друг в твоем присутствии охмуряет твою девушку, а ты сидишь и смотришь, есть миг, когда тебе воздается, — ослепительный миг, когда ты видишь, как твой друг садится в лужу. Том, я считаю, сел в лужу по пояс — по самую шею. При всем том я пребывал в легком недоумении — я, знаете, очень верю в экстравертов. Мне не приходило в голову, что весь диалог Тома и Миртл — вопиющее свидетельство дурного вкуса; меня удивляло только, что он при этом так оплошал. Видно, его и вправду чересчур отвлекали мысли о том, какое впечатление все это производит на Стива. Я мельком взглянул на Стива — нет, невозможно было определить, что он думает. Темные волосы высохли и мягкой копной спадали ему на глаза. Похоже, он утратил всякий интерес к школьницам. По-моему, его просто томила скука. Солнце клонилось к закату. Миртл беспокойно зашевелилась, и Том стал разглядывать людей по сторонам. — Ты только посмотри, Джо! Я посмотрел. Том показывал куда-то в сторону раздевалки. Миртл и Стив тоже встрепенулись. Это был Тревор — с девушкой. Я уже отмечал, что Тревор был на редкость мал ростом, тонок в кости и вообще поражал изяществом и хрупкостью сложения. Замечу теперь, что девушка у Тревора была на редкость крупная. Мы прямо рты разинули. Они шли бок о бок: Тревор — четким, легким шагом, девушка — тяжеловесной поступью. Он увлеченно рассказывал ей что-то, с улыбкой поглядывая на нее снизу вверх. Она по-хозяйски несуетливо слушала. На ней был очень простой светло-зеленый купальник с юбочкой, волосы убраны под белый резиновый чепчик — ничто не отвлекало внимания от форм, дарованных ей природой. А формы заслуживали внимания — ого, и еще как! — Похожа на самое Естество, — посмеиваясь, сказал Том. — Милый Том, ничего-то ты не знаешь о Естестве, — сказала Миртл и вдруг залилась краской. — Эти выпуклости! Колоссально! — сказал Том. Мы зачарованно провожали их глазами, пока они не прошли мимо и не устроились в укромном уголке на дальнем краю площадки. — После чего, — объявил я, — нам остается только уйти. Том со Стивом пошли одеваться; я задержался, прощаясь с Миртл. Я догадывался, что она идет на свидание с Хаксби, но скорее откусил бы себе язык, чем спросил ее об этом. Миртл подставила щечку; я коснулся ее губами. Она лениво пошла прочь, и я смотрел ей вслед с грустью и едкой обидой. У входа в свою раздевалку я увидел Стива. Он стоял в дверях соседней кабины и кое-как растирался полотенцем. Том принимал душ. — Это и есть та девушка, с которой встречается Тревор? — спросил я. — Вроде да. — Та самая, что сидела в машине в тот вечер? Когда его задержали за то, что поехал на красный свет? — Откуда я знаю. — Он помялся. — Слушай-ка, Джо… Его голос так изменился, что я шагнул в коридор, чтобы лучше его видеть. На лице его проступило выражение непривычного беспокойства. Он перестал растираться. — Что такое, Стив? — Миртл ушла? — Ушла. — Странный вопрос. — Ну, конечно, ушла. Глупо… Слушай, Джо, знаешь, с чего это Том так увивался возле нее?.. — Он говорил отрывистой скороговоркой. — Я знаю, ты не поверишь, но все-таки я скажу… Знаешь, с какой мыслью Том носится в последнее время? Он задумал жениться на Миртл! Я остолбенел. Я вытаращил на Стива глаза. — Невероятно! Быть не может! Что за нелепость! Много я наслушался от Стива вранья, но такую дичь он нес в первый раз — и в первый раз мне не захотелось обвинить его во лжи. — Тебе, Джо, знать не полагается. — Еще бы! Я думаю! — На той неделе это обсуждалось с Робертом. Потому Том и ездил в Оксфорд. Вы не поверите: я ему верил. Кто-то вышел из кабины рядом, и я посторонился, пропуская его. Я увидел, что в конце коридора, повязав бедра полотенцем, стоит Том и причесывается перед зеркалом. — Ты только не говори, Джо, что я тебе рассказал. — Смешно, Стив, честное слово. — Ради бога, не говори! Даже виду не показывай, пока он сам не скажет. А то он мне такое устроит! — Постой, Стив, а не лучше… — Он идет сюда! Тихо — все! — Стив отступил в кабину и впопыхах нырнул головой в рубашку. Локоть застрял в рукаве. Подошел Том. — А ну, Стив, поторапливайся! — Он заглянул в кабину. — Если бы ты складывал рубашку, как я тебя учил, она надевалась бы сразу. Я ретировался к себе в раздевалку. Потом мы простились, и я пошел домой. Мне было над чем поразмыслить. Я был поражен до глубины души. Помилуйте, что же он вытворяет, этот Том, где же предел его нелепостям? Во-первых, не он ли показывает на каждом шагу, что для него весь свет сошелся клином на Стиве? Во-вторых, разве ему не известно, что Миртл влюблена в меня? И в-третьих, черт возьми, ему вообще осталось меньше месяца до отъезда! Уму непостижимо! Впрочем, какая разница? Уму непостижимо, а все равно происходит. Многое из того, что творится на свете, уму непостижимо, особенно если за этим стоит такой Том, — и мне бы надо это знать. Врет Стив, и больше ничего, сказал я себе напоследок и лег спать. Глава 3 ДВА ЧРЕЗВЫЧАЙНЫХ ПРОИСШЕСТВИЯ Было раннее утро. Я сидел на школьном дворе и дожидался, когда подойдет Фрэнк с честной компанией. Я не готовился к уроку — я вообще ни к чему не готовился. Я размышлял. Думай не думай, выходило, что в делах у меня царит несусветная путаница. Такая неразбериха, что сам черт ногу сломит. Только вчера Стив поведал мне о последней затее Тома. У меня трещала голова и нервы ходили ходуном. Небо затянули тучи — вероятно, ночью шел дождь. Липа, под которой я сидел, роняла с листьев редкие капли, под ногами было сыро, в парном воздухе держался стойкий запах пыли. Трепеща крыльями, между деревьями проносились птицы. Странное затишье стояло кругом. На коленях у меня лежала сложенная вчетверо утренняя газета; мне бросился в глаза кусок заголовка. Я уже читал ее. Европа мчалась навстречу своему предназначению, только я стал терять четкое представление о том, куда она мчится. К стыду своему, я сознавал что меня это все меньше трогает. Временами я пытался увязать разлад в нашей частной жизни с крахом на мировой арене. Я воображал, как нас, всех вместе, готовится поглотить еще безвестный, но чудовищный хаос. Но я лукавил с собой. Что бы ни твердили мне изо дня в день газетные заголовки о неминуемых судьбах мира, что бы ни подсказывал собственный здравый смысл, а по-настоящему глубоко меня интересовало лишь то, что происходило у нас с Миртл и у Тома со Стивом. Кругом пускай хоть светопреставление, думал я, а главным для людей все равно останутся их личные дела. Впрочем, я послал в американское консульство в Лондоне прошение о визе. Безучастность к событиям в мире не окончательно лишила меня способности действовать. Положил я начало и расчетам, заданным мне Болшоу. Надо же человеку чем-то занять себя! Ответа от мисс Иксигрек все не было, и я не мог приниматься за новую книгу, не зная, какая участь постигла последнюю. А что, если мисс Иксигрек вообще не вернется с Балкан — что, если я так и буду ждать до конца своих дней! Мои страхи совершенно не поддавались доводам рассудка. Неудивительно, что я засел за расчеты. Не скажу, чтобы я буквально лишился сна от сознания, что за моей возлюбленной ухлестывает мой лучший друг. Это чересчур несуразно выглядело. А поскольку передал это мне отъявленный враль, я оставил за собой право учинить скандал, но до поры до времени не спешил им воспользоваться. При всем том новый фортель моего лучшего друга привел меня к важному заключению, а именно: раз я не собираюсь сам жениться на Миртл, значит, нечего мешать тому, чтобы это сделал другой. Только позже мне привелось узнать, что это заключение, важное для меня, всем остальным представлялось непостижимым. Спешу отметить здесь, что я не просто пришел к заключению — я и вел себя соответственно. Постигнуть же это поможет признание, которое я сделал раньше: понимая, что я родился на свет не ахти каким сокровищем, я часто силился вести себя как человек достойный. Когда речь шла о главном, я, сколь это ни прискорбно, придерживался того принципа, что в любви все средства хороши. Но коли есть возможность, рассуждал я, поступить, как порядочный человек, когда речь идет о второстепенном, то почему бы и нет? Понятно, какой я руководствовался целью? Ну вот, а остальным это было непонятно. Судя по тому, чем заканчивались прежние мои потуги в этом направлении, можно было заранее сказать, что в итоге, скорей всего, получится конфуз. Я же, с присущим мне оптимизмом и упорством — или недомыслием, если угодно, — ничего такого не предвидел. Я сидел в одиночестве под липами, прельщенный скорее замыслом в целом, нежели тем, к чему он приведет на деле. Ну и, понятно, у меня трещала голова. Шестиклассники вышли во двор и, подвинув ко мне стулья, расселись. Я заметил, что нет Тревора, и спросил у Фрэнка, где он. Фрэнк не знал. — Вчера вечером я видел его, — сказал я. Фрэнк — или мне почудилось? — бросил на меня странный взгляд. — С девушкой? — Фред немедленно направил разговор по излюбленному руслу. Я не ответил. — Эх, мне бы девушку, — сказал Фред. — Я у Фрейда читал, что вредно, когда нет девушки. Будь при сем Тревор, он непременно подбил бы Фреда на бесхитростно-доморощенную рацею об основах психоанализа. Но Тревора не было, и реплика Фреда осталась без внимания. Он вздохнул и принялся за работу. Немного спустя во двор вышел ученик и подал мне записку от директора. В ней говорилось, что проводить уроки во дворе запрещается. Я удивился. — Взгляни-ка. — Я протянул записку Фрэнку. Фред и Бенни прочли ее через его плечо. Вот дерьмо! — уронил Фрэнк. — Навоз! — поддержал его Фред. Директорский посланец, который тоже успел ознакомиться с содержанием записки, радостно хрюкнул. Я отдал ему назад бумажку и велел шагать своей дорогой. — Как же вы теперь, сэр? — спросил Бенни. Это была мелочная придирка. Обычай заниматься во дворе велся издавна. Старшеклассники рассматривали его как одну из своих привилегий. — Сейчас я, во всяком случае, не тронусь отсюда. Случайно я поднял взгляд и увидел, что из окна за мной подглядывает директор. Тогда я допустил глупейшую ошибку. Я решил пойти поговорить с Болшоу. Я думал, он обеими руками ухватится за возможность позлословить о новом директорском демарше. Я направился в школьное здание и увидел, что Болшоу сидит у себя в классе при открытых дверях. Он вышел в коридор, где нам было свободно разговаривать. Моей глупости не было оправданий. Я прекрасно знал, что Болшоу — непредсказуем. Если он с некоторых пор начал вести себя как мой союзник, это не значит, что я стал ему больше по душе. Вообразить, что он согласится поддержать меня, значило с тупым безрассудством лезть на рожон. Я полез — и через две минуты очутился в очаге ожесточенной ссоры. — Я сейчас со двора, — сказал я. — Окно между занятиями? — Отнюдь. Проводил урок в шестом. Удостоился записки от директора. — И перешли с ними в малую лабораторию? — Боже упаси! — Как вас прикажете понимать, Ланн? — Я не собираюсь считаться с таким предписанием. — Это почему же? — Да потому, что всякой глупости должен быть предел. Болшоу стоял, засунув руки в карманы, ссутулив тяжелые плечи и вглядываясь мне в лицо сквозь полумрак коридора. — А ко мне вы зачем пришли? Тут-то мне и почуять бы, что дело неладно. Но для меня это происшествие не стоило выеденного яйца, и мне не приходило в голову, что Болшоу может взглянуть на него иначе. Я ответил: — Обсудить, что вы да я могли бы предпринять в связи с этим. Болшоу возвысил голос: — Возможно, кой-кому это покажется странным, но в данном случае я — на стороне директора. Пора покончить с нарушениями порядка. Вспомните, что я вам говорил, милейший: засучите рукава — и за работу! Это значит, что подобного рода вольностям пора положить конец. Я слушал его и свирепел. У меня мелькнуло подозрение, что это он надоумил директора насчет записки. — Я все более убеждаюсь, — продолжал Болшоу, — что людям, которые попирают установленные порядки, не место в нашей школе. — Да к вам-то, черт подери, это имеет какое отношение? — Прямое. Я знаю, что принято делать, а что — нет. — Ах, вот как? А знаете вы, что учителя, и я в том числе, проводят уроки во дворе вот уже семь лет? Раз так делают все — стало быть, это общепринято! — Болшоу фыркнул. — Это и значит, что человек соблюдает установленные порядки! А достойный он человек или скверный, добродетельный или прохвост, полезный член общества или отъявленный лентяй — это уже совсем другой вопрос! — Послушайте, любезнейший! Я не намерен вступать с вами в пререкания о том, как понимать слово «общепринятый». Я это знаю без вас! И могу сказать вам одно: рано или поздно люди, которые не считаются с общепринятым, окажутся… — Болшоу выдержал многозначительную паузу, — …за стенами школы! — Он шумно перевел дыхание. — Если хотите знать, это мне пришла мысль спустить учителям такое предписание. Директор согласился со мной, что многим из нас не помешает засучить рукава и взяться за работу! Я не выдержал. — А насчет вас как? — крикнул я возмущенно. — Моя задача — следить, чтобы люди засучили рукава и работали не покладая рук. — Он издал противный, самодовольный смешок. — Это будет им только на пользу! — Вам это будет на пользу! Вы рветесь в блюстители порядка, но рвения по учительской части в вас что-то незаметно. — По учительской части никто в этой школе не дает больше меня. — Никто не дает часов меньше вас — это точно! — Просто я умею сообщать учащимся знания быстрее других. — Интересно, как вам их удается сообщать, сидя в учительской! Или, может быть, вы преподаете посредством телепатии? Болшоу с достоинством отвел глаза. — Жаль, что вы находите нужным портить со мною отношения, Ланн. Это в высшей степени неразумно. Я струхнул. Я знал, что он говорит правду. Увы, он сказал ее слишком поздно, я уже успел навредить себе. — Я не желал бы нарушать наше сотрудничество. Болшоу выждал, пока его слова произведут должное действие. Мне хотелось взвыть от бешенства. Я думал, что после такой грызни я хотя бы избавлюсь от участия в его ученых изысканиях. Теперь я понял, что он воспользуется ею как средством держать меня на привязи. Я сыграл ему на руку. Но я промолчал. Сказанного не воротишь. Болшоу погремел мелочью в карманах и заглянул к себе в класс. — Есть золотое правило, — вновь обратился он ко мне. — Никогда не надо ссориться с теми, кто выше тебя по положению. Рад отметить, что сам я неукоснительно придерживался этого правила. — Он помедлил. — Кроме, разумеется, тех редких случаев, когда считал разумным нарушать его. Что мог я на это возразить? Сразу, как кончились уроки, я поспешил в кафе, где у меня было свидание с Томом. В возбуждении я не глядел себе под ноги и шлепал прямо по лужам через мощенную булыжником рыночную площадь. Чем скорее в Америку, тем лучше, думал я. Тома в кафе не оказалось. Я сидел, за нашим обычным столиком и высматривал его в окно. Наверно, на дворе было все еще сыро и пасмурно — не помню. В палатках, должно быть, продавали дельфиниумы и лилии. Я запомнил одно — и, как ни странно, эта подробность не изгладилась у меня из памяти по сей день: официанткам сшили новую форму. Раньше они работали в черном при белых фартуках — сегодня все были в коричневом при светлых фартучках цвета кофе с молоком. Нашей белокурой официантке очень шли новые тона. Появился Том. — Ты чем-то огорчен. Неужели дурные вести от мисс Иксигрек? Я покачал головой. Том заказал чаю. Что бы ни происходило в жизни, важность этого ритуала оставалась незыблемой. Я описал ему свое столкновение с Болшоу. Том слушал терпеливо и сочувственно. Когда я уже досказывал, официантка принесла чай. Мы прервали разговор. Том налил чай в чашки и одну подал мне. — Едва ли это будет иметь серьезные последствия. — Да, но какая досада, и главное — без малейшей надобности, словно я ума лишился! Том усмехнулся. Я ждал, что он скажет: «Ох уж эти мне интроверты», но вместо этого услышал: — Со мной так бывает на каждом шагу. — Он посмотрел на меня с участливым вниманием. — Если бы ты, Джо, тоже выходил из себя на каждом шагу, ты бы меньше расстраивался. Ты не можешь себе представить, как часто люди теряют самообладание. — Болшоу, заметь, его не потерял. — Конечно. Его устраивало, что ты бесишься. Неужели ты не видишь, какой между вами накал страстей? Вы с ним не фишки в запутанной головоломке. Вы люди. Очень может быть, что Болшоу в эту минуту вовсе не исходит злостью, а, наоборот, мысленно потирает руки от удовольствия. Том подозвал официантку. — Будьте добры, еще одну меренгу. Признаюсь, я утешился, внимая этим откровениям. Мой друг до тонкостей перенял у Роберта манеру вести разговор. — Вот увидишь, воздух после этого очистится, — услышал я вслед за тем. Ни дать ни взять Роберт, только Роберт никогда не сморозил бы подобную чушь. — Очистится! — вскричал я. — Не очистилось бы мое место в школе! Том пожал плечами. Мы помолчали. — Теперь, видно, для меня, чем скорей в Америку, тем лучше, — сказал я. — Определенно. Что-то в его голосе заставило меня взглянуть на него — Том отвечал мне явно уклончивым взглядом. — Я тут, знаешь, тоже обдумывал свои планы. — И что же? — Еще бы ему не обдумывать! Том напустил на себя неимоверную важность. — Возможно, я повременю с отъездом. — Он положил на стол ладони. — Недельки две, не больше. Я тотчас насторожился. — Почему? — Не успеваю, зашился на работе. Я не поверил. «Стив или Миртл?» — спрашивал я себя. Но только я собрался задать ему наводящий вопрос, как наше уединение прервали. Рядом возникло некое движение, я вскинул глаза и увидел Фрэнка. Что за новости! Я не звал его сюда. Да, иной раз мы приглашали его посидеть с нами в пивной за кружкой пива, но появляться вот так, непрошено, ни ему, ни другим школьникам не полагалось. У Тома на лице было тоже написано удивление. — Я так и думал, что застану вас здесь. — Фрэнк явно изнывал от неловкости. Он обычно вел себя безукоризненно. — Присаживайся, — сказал Том. Фрэнк подвинул к нашему столику третий стул. Он сел и нервно поправил и без того идеально повязанный галстук. — Я знаю, что помешал вам, — сказал он Тому, — но я не мог не прийти. — Он смущенно обратил длинноватый нос в мою сторону. — Надеюсь, Джо не осудит меня за бесцеремонность. — Я качнул головой. — Я насчет Тревора. — Он беспокойно оглянулся. — Вы, вероятно, знаете — у него роман с одной девушкой. Ну и, это самое… в общем, она влипла. Я ахнул. Том сказал: — Значит, он должен на ней жениться. Подошла официантка, спросила, не желает ли чего-нибудь Фрэнк. — Принесите еще чаю, — властно распорядился Том. Я молчал. Я рисовал себе, как разразится скандал — и мы погибли. — М-да, теперь ему не миновать жениться, — повторил Том. — Это исключено, — сказал Фрэнк. — Вздор. Сколько ему лет? — Девятнадцать. — Тогда почему он не может на ней жениться? — Потому что она за него не пойдет, — очень серьезно сказал Фрэнк. — Тьфу, нечистая сила! Хотя, честно говоря, я ее не осуждаю. — Да, но не в этом дело. — А почему она не хочет за него замуж? — спросил Том. — Она собирается стать скульптором. — По-видимому, обе стороны считали, что скульптура и брак — вещи несовместимые. Том хохотнул. — Похоже, для начала она изваяла самое себя. — Это что — та великанша, с которой мы его видели вчера? — спросил я. — Точно, — сказал Фрэнк. — Корова такая. — По крайней мере доказал, что он мужчина. — Том сверкнул зубами. — Решил, наверно, что, чем крупнее женщина, тем убедительней. Фрэнк невесело улыбнулся. — Бедненький Трев. Том бросил на него понимающий взгляд. Внезапно Фрэнк согнал с лица улыбку. — Так что же все-таки делать, Том? — А Тревор что делает? — Ничего. Боится до смерти. Он и так не в ладах с родителями. После истории с машиной его чуть не выгнали из дома. А уж если услышат про такое… — А это точно? — спросил я. Кому, как не мне, подобало задать такой вопрос? Фрэнк оглянулся на меня. — Совершенно точно. Она на третьем месяце. — Ах он, обормот! — вспылил Том. — Ну-ну, — сказал я. — Не кипятись понапрасну. — Здоровое негодование, Джо. Не могу с собой совладать. Официантка принесла нам чайник свежего чая и чашку для Фрэнка. Разливал Том. Фрэнк сказал: — Вы простите, Джо, что я пришел с этим к вам. Мы всех перебрали — больше не к кому. — Ладно, чего уж там. Том сказал: — Надо что-то придумать. — Он помолчал. — Во-первых, давайте внесем в эту картину полную ясность. — Он опять помолчал. — Они должны пожениться. — Невозможно, — сказал Фрэнк. — Ну, если она за него не хочет, тогда пускай рожает так. — Позору не оберешься. Для Трева закроются все пути. Том поджал губы. — Значит, остается только один выход. — Трев говорит, она согласна… Я резким движением отодвинулся от столика вместе со стулом. — Послушайте, меня в это дело нельзя вмешивать никоим образом! — И незачем! — Том отмел меня прочь величественным мановением руки. — Я все беру на себя. В его голосе звучали уверенность и сила. И это были не пустые слова. Это было как раз то, на что он способен: поступок, требующий душевной щедрости и бескорыстия, когда Том, чего бы это ему ни стоило, с головой окунется в бурную деятельность — ну и, кстати, получит большое удовольствие. В приливе умиления я простил ему за доброе сердце и привычку давить на других, и нелепости, которые он вытворял. — Вы понимаете, у меня сейчас такое положение в школе… — пристыжено начал я. — Да, ты уж держись в стороне, — перебил меня Том. Я кивнул — в школе у меня и без того хватает неприятностей. — Мне, пожалуй, лучше бы вообще ничего не слышать об этой истории. Фрэнк озабоченно нахмурился. — Я никому не скажу, что говорил вам. Я улыбнулся ему. — Ничего, Фрэнк, ты не виноват. Он с облегчением тоже улыбнулся в ответ. Мне настало время уходить. Но прежде я вынул бумажник и сосчитал, сколько в нем фунтов. Все деньги я протянул Тому, с тайным сознанием, что делаю довольно красивый жест. — Вот, возьми — не ровен час, пригодятся, — торжественно сказал я. Том взял с таким лицом, как будто этого мало. Я обиделся. Пошарив в карманах, я обнаружил, что мне не хватает мелочи заплатить за чай. — Придется фунт взять обратно. — Я тебе одолжу полкроны, — сказал Том, не обнаруживая ни малейшего намерения расстаться хотя бы с одной бумажкой. Я шагал по рыночной площади и злился на весь белый свет. Миртл могла бы сейчас с полным основанием обвинить меня в том, что я обидчив и гневлив. Я шел и задавал себе риторические вопросы: зачем я ввязываюсь в чужие дела, почему не умею жить сам по себе? Мне представлялось, будто Тревор неким косвенным образом повинен в том, что я повздорил с Болшоу. Америка, размышлял я, — вот где мое место. Страна свободы, где у меня будут ученики, с которыми девушки не влипнут. А если влипнут? Неизвестно еще, какого она сорта, эта свобода. Я вспомнил вдруг, что Том откладывает свой отъезд в страну свободы. Размышления сменились подозрениями. Что-то на сей раз задумал этот Том, спрашивал я себя, и теперь это был уже не риторический вопрос. Глава 4 РАЗВЯЗКА В ПИВНОЙ Был вечер. Я сидел и, полный недобрых предчувствий, дожидался, когда придет Миртл. Только что у нас с ней состоялся странный разговор по телефону. Вот уже несколько дней, как я не видел ее — у нас опять испортились отношения. Сегодня она позвонила и сообщила, что в полночь идет на утренний просмотр. — В полночь на утренний просмотр? — переспросил я в недоумении. — Просмотр чего, скажи на милость? — Фильма. — Что же ты меня не предупредила, киска? — Я думала, тебе будет неинтересно, — сказала она голосом, полным уныния и укоризны. О названии фильма она умолчала, из чего я сделал вывод, что это наверняка что-нибудь не для меня. — А с кем ты идешь? С Воронами? Миртл не отозвалась. «И будет об этом!» — одернул я себя, решив, что попробую развеять ее тоску болтовней об общих знакомых. — Ты только послушай, какую я тебе расскажу прелестную историю про Тома. Он объявил, что откладывает свой отъезд в Америку, и я написал Роберту открытку, в которой спрашивал, правда ли это. А в ответ получил открытку от самого Тома. — Удивительно, — сказала Миртл. — Ничего удивительного. Том ездил в Оксфорд, остановился, должно быть, у Роберта и, когда того не было дома, стал рыться в его письмах. Подвернулась моя открытка — вот он, в простоте душевной, и ответил на нее. — По-моему, история была забавная. — Простенько и мило. — Удивительно, — повторила Миртл так, будто и не слушала меня. Я попробовал сделать заход с другой стороны. — Похоже, что в школе для меня наметился некоторый просвет. В учительской строят козни против Болшоу. Я в них не участвую, все равно из этого ничего не выйдет. Хочешь, расскажу? Интересно: раз в кои-то веки я могу с чистой совестью выступить в поддержку Болшоу. — Удивительно. Третий раз подряд! Как на заезженной пластинке, голос ее безжизненно и сухо повторял одно и то же. — Что с тобой, Миртл? Ты все время твердишь «удивительно», это просто ни на что не похоже. — Правда? — Правда. — Я не знала. — Ну, тогда я мог бы с равным успехом вести разговор о погоде. — Это, наверное, из-за того, что я такая пустая девица! — Миртл, да что с тобой, в самом деле? — Я часто думаю — какое может быть сравнение между мною и Робертом или Томом! Возражать было бесполезно. В это мгновение мне открылось, как она отчаянно несчастлива. — Я хочу тебя видеть, милая! Может быть, встретимся? — Я ухожу в кино… — Ее голосок тоскливо замер. — Давай до этого посидим, выпьем. Ладно? Я прошу тебя, киска! Кончилось тем, что Миртл согласилась, хотя голос ее звучал все так же безжизненно. Вот как вышло, что, полный недобрых предчувствий, я сидел в пивной по соседству со своим домом и дожидался, когда придет Миртл. Я сидел не в салоне, а в общем баре, отдав ему предпочтение за то, что он всегда пустовал. Голый дощатый пол и столики здесь мыли от случая к случаю, стены недавно покрыли коричневым глянцевым лаком. Над камином было пыльное зеркало, в углу его кто-то заткнул под раму пучок искусственных алых фландрских маков. На стене напротив висела клеенчатая таблица позапрошлогодних игр городского футбольного клуба, а вокруг — рекламы шампуней, сосисок и объявления о перевозке мебели. На каминной доске стоял автомат-гадалка, сделанный в виде маленького радиоприемника. Опускаешь пенни, нажимаешь нужную кнопку, после чего вспыхивает радужный огонек и автомат выдает тебе картонную карточку с предсказанием судьбы. Я опустил монетку. Надпись на карточке гласила: У ВАС СЧАСТЛИВЫЙ, ЛЕГКИЙ ХАРАКТЕР. НЕ ПОДДАВАЙТЕСЬ ЧУЖОМУ ВЛИЯНИЮ. — С ума сойти! — сказал я вслух. Я взял карточку двумя пальцами и ловким щелчком отправил ее в пустой камин — прием, которому я обучился в детстве, упражняясь с сигаретными карточками. Дверь открылась, и в нее заглянула рыжая голова. Вот так неожиданность! — А, ты здесь! Я так и знал. — Том подошел ко мне. — Я сейчас заходил к тебе домой. — Последнее было сказано несколько виноватым тоном. — Тебе известно, что у меня сейчас свидание с Миртл? — Ах, вот что. Я смерил его глазами. Поразительно, как он умеет объявиться как раз в ту минуту, когда у человека назначена встреча с кем-то другим! То ли нюх, то ли шестое чувство: лишь бы не упустить что-нибудь интересное! — Да, вот что, — ответил я. — И когда она придет, ты мотай отсюда. — Само собой! — сказал Том с возмущением приверженца старомодной учтивости, оскорбленного в лучших чувствах. — Зачем я тебе понадобился — по делу? — Нет. — С минуту Том крепился, держа фасон. Потом подошел к раздаточному окошку и взял себе и мне по кружке пива. — Ну, как Миртл? Я рассказал ему. Я так из-за нее беспокоился, что махнул рукой на все подозрения. Я поведал ему о своих страхах, о муках совести. Том стал успокаивать меня: — Если бы ты и женился на ней, это ровным счетом ничего бы не изменило. Ей по природе свойственны приливы и отливы. — Он говорил с большим апломбом, за которым вовсе не обязательно стояла большая правда. — Если б вы поженились, на нее все равно нападали бы временами такие приступы тупого безразличия ко всему. Приливы, понимаешь ли, и отливы — вот в чем штука. — Видно было, что этот образ ему нравится, он даже изобразил его движением руки. На мой вкус отливов у нас было хоть отбавляй, зато в приливах ощущался недостаток. — Бедная моя Миртл, — сказал я в порыве глубокого сострадания. У таких натур, как она, душевное равновесие неустойчиво — в чем для меня и состояла главная ее прелесть, — но, увы, скачки в ее настроении почему-то чаще всего совершались вниз. — Знаешь что, я бы легче смотрел на вещи, — сказал Том. — Уж такой у человека склад личности, и поверь, по существу, она недурно к нему приспособилась. — Он посмотрел на меня с улыбкой. — Я в этих делах разбираюсь, Джо. Я прекрасно знал, что, когда он остается вдвоем не со мною, а с Миртл, у него совершенно другой подход к вопросу. — В этом смысле я ей куда ближе тебя. А вот такое замечание Миртл, наоборот, должна была слышать сто раз, находясь tete-a-tete с Томом. — Да, знаешь ли, намного ближе, — повторил Том. Что было пользы спрашивать, не намерен ли он предпринять какие-то шаги, основываясь на подобного рода близости? Будущее покажет, причем очень скоро. И я чистосердечно сказал: — Ты очень меня поддержал, Том. — А на что иначе друзья? — Видит бог, мне это было нужно. Том покрутил головой. — Настало время кончать с этой историей. — Такой голос, налитой несказанной мудростью, Том припасал для особых случаев; он шел из самой глубины его — надеюсь, вы не забыли — бесконечно старой души. Мне припомнились слова Болшоу: «Срок настал». Почему, черт возьми, у всех, кроме меня, есть это умение точно определять, когда настали сроки? Не потому ли, что им отказано в умении определять что бы то ни было иное? Том выдул из кружки примерно треть и оторвался от нее с удовлетворенным вздохом. Я обратил внимание, что в окошке появился бармен — он протирал стаканы и ставил их на полку, которой не было видно. Вдруг дверь отворилась. У меня екнуло сердце, но оказалось, что это не Миртл. В дверях стоял невзрачный человечек, обмотанный шарфом и в фуражке. Он окинул взглядом нас с Томом, остался, по-видимому, недоволен и вновь скрылся за дверью. Слышно было, как он зашел в салон. Мы посидели молча. Вечер стоял теплый, и под потолком, жужжа, кружила невидимая муха. — Еще пивка? — спросил Том. — Да, но теперь угощаю я. Я вдруг вспомнил о чрезвычайном событии в жизни Тревора и спросил у Тома, как подвигается дело. Том широко усмехнулся. — Полагаю, что все уладится… Подождать надо, как выяснилось. Тут, ты знаешь, существенно точно определить время… — Он осекся. — Тебе, пожалуй, разумнее ничего об этом не знать. — А еще деньги тебе потребуются? Том пожал плечами. Я встал взять еще пива. В пивную вошла Миртл. Сначала взгляд ее упал на меня, но не засветился теплом и приветом. Вслед за тем она увидела Тома и одарила его трепетной улыбкой. — А-а, Миртл! — С преувеличенной сердечностью встретил ее Том. — Том как раз собрался уходить, — сказал я, не без злорадства припоминая, сколько раз отделывался Том от моего или ее присутствия. Том дернул плечом и с усмешкой обратился к Миртл: — Джо в обычном репертуаре. Неизвестно почему, его реплика повергла Миртл в глубокое отчаяние, которое она не сочла нужным скрыть. Том остался очень недоволен. — Ладно, я пошел, — сказал он. Я проводил его глазами — Миртл тем временем усаживалась рядом со мной. Внезапно мною с удвоенной силой овладело предчувствие недоброго. Сейчас, подумалось мне, произойдет тяжелейшая сцена. Мы с Миртл посмотрели друг другу в глаза. Вечер выдался светлый, но в баре было темно, и к тому же мы сидели спиной к окну. На лице у Миртл я прочел все то, что так упорно отказывался видеть. Страх и стыд поднялись во мне, усугубленные глубокой и острой жалостью. Миртл не проронила ни звука. Просто сидела, подставив себя моему взгляду. Мы не успели еще обменяться ни словом, ни хотя бы прикосновением, а у меня было такое чувство, точно все уже сказано. Это — конец, кричало во мне все. — Маленькая, как ты теперь себя чувствуешь? — не удержался я от вопроса, словно она была больна и, может быть, дело пошло на поправку. — Сама не знаю. Я вгляделся внимательней. Глаза у нее стали огромные, румянец горел на щеках широкими пятнами. Под глазами легли буроватые тени. Грудь как будто дышала глубже, в лад сильному биению сердца. — Дорогая моя. — Я взял ее за руку. Рука осталась покоиться в моей. — Так больше не может продолжаться. Я вздрогнул, словно от удара. И ничего не сказал. Молчание затянулось. — Ведь правда? — Миртл подняла на меня глаза. Мне не хватило духу сказать «да». Я выдавил еле слышно: — Не знаю. Раз ты так считаешь… Произошло движение, и в окошке появился бармен — посмотреть, не нужно ли нам что-нибудь. Миртл попросила себе двойное виски. От растерянности я не стал ей перечить и решил, что возьму себе то же самое. Я принес стаканы и поставил на наш деревянный столик. Мы отпили по глотку. Помолчали. Отпили еще. Минуты пролетали, словно мухи, что с жужжанием вились по бару. Местом общей сходки мухи избрали зеркало. — Ну, как это может продолжаться? — спросила Миртл, уже не глядя на меня. — Я не знаю. Мы вновь умолкли. Я выпил еще виски. Трудно сказать, о чем я думал сейчас, что ощущал. Мною владели воспоминания о былом. Я заметил, как Миртл залпом прикончила свое виски. Ничто у нее в лице не переменилось. — В последние дни я только об этом одном и думаю, — сказала она. — Я тоже. Молчание. Я прервал его: — Ты хочешь, чтобы у нас все кончилось? — Хочу? Как это возможно?.. — В ее голосе затеплилась жизнь. — Тогда почему же… — Я тебя люблю. — Она вдруг взглянула мне в глаза. — О господи! У Миртл резко перехватило дыхание. Она прижала стакан к губам и опустила глаза на его дно. — И что же? — Ты не хочешь на мне жениться! — Не успев договорить, она разразилась слезами. Меня поставили лицом к лицу с голой правдой, обнажили предо мною корень моего упорства. Что мне стоило протянуть руку и шепнуть: «Я женюсь на тебе». Она была мне такая родная. Сказать требовалось такую малость. Я покачал головой. — Не хочу. Миртл тихо плакала. Я молча наблюдал. Я допил свой стакан. Не подумайте, что я не мучился и не клял себя. Клял. С моего упорства сорвали покровы, и корень его являл собой отталкивающее зрелище. И все равно я не мог и не хотел через него преступить. Мне ни на минуту не приходило в голову, что ведь и Миртл не в силах преступить через корень своего упорства. Я видел только, что я один повинен в ее страданиях. Я сидел и терзал себя за то, что не желал себя сломить. Так сидели мы долго, и думал каждый о себе, а нити, связывающие нас, тем временем рвались одна за другой. Мы дошли до последней грани — по крайней мере так нам казалось, — вопрос был задан, и на него дан окончательный ответ. Дальше идти было некуда. Миртл вынула носовой платок и отерла слезы. Взглянула, не остались ли на платке следы туши. Я встал и, ничего не говоря, принес еще два двойных. Я умышленно перелил Миртл содовой. Она взяла и стала рассеянно пить большими глотками, как пьют фруктовую воду. Я неподвижно уставился на свой стакан. Слова не шли нам на язык. В салоне кто-то включил спортивную передачу, и назойливый голос комментатора принялся объявлять результаты крикетных матчей. Миртл как будто не слышала его. Мы по-прежнему сидели в полном одиночестве. Наконец она подняла голову. — Мне надо идти. — Погоди, киска, не уходи. — Надо… Отпускать ее было нестерпимо. Как мне хотелось ее утешить! Я обнял ее за плечи. — Девочка моя родная! — Я спрятал лицо у нее на шее. Сейчас она принадлежала мне безраздельно, это переворачивало мне душу, так что в пору было разрыдаться. Никогда в жизни не ощущал я с такой полнотой близость другого существа — и это в ту минуту, когда готовился разлучиться с ним! Миртл испустила тяжкий вздох. Я взял ее стакан и дал ей пригубить. Потом выпил сам. — Я уже опаздываю. — Ничего. — Но меня будут ждать. — Ты идешь с Хаксби? — Да. — Хаксби может и подождать. Миртл высвободилась из-под моей руки и повернулась ко мне лицом. — Неужели тебе ни до кого нет дела? — Не понимаю. О чем ты? — Решительно ни до кого. — С каждой минутой она оживала все больше. — Тебе нет дела, что он будет ждать. Нет дела, что я ухожу. — Много ты знаешь! — А откуда мне знать? Ведь ты никогда ничего не скажешь. Другие люди говорят о том, что у них на уме, ты — боже сохрани. Ты не высказываешься. Ты позволяешь себе упоминать о Хаксби так, словно он пустое место. А знаешь ли ты… — она подалась вперед и внушительно, с силой закончила: —…что он хочет пристрелить тебя? — Господи помилуй! — Он ревнует! — М-да, похоже на то. — Видишь, вот ты опять! Попробуй поставь себя на его место! — Хорош бы я был писатель, если б не пробовал. — Не знаю, как это у тебя получается. Ты ведь меня не любишь. — Если ты хочешь сказать, что мне незнакома ревность, ты очень… — Ах, знакома? Знакома, да? — Миртл приблизила ко мне лицо. — Почему же ты мне ничего не говорил? — Потому что о таком не рассказывают! — крикнул я. — Потому что ревность — отвратительна! Мне противно, что я ревную тебя к Хаксби. Лучше бы я ничего не слышал о нем! — Но ведь есть средство помочь этому горю, правда? — Иначе говоря, жениться на ней. Я вскочил. — Нет! Я не пойду на такое средство! Миртл не сводила с меня глаз. — Да. Теперь я это поняла окончательно. Спасибо Тому, он растолковал. — Тому? Так ты обсуждала наши отношения с Томом… — Конечно. С кем мне еще поговорить? У меня нет друзей. А Том тебя понимает. — Это он так говорит. — Понимает, и лучше, чем ты думаешь. — Святые слова! — Нет, ты ужасный человек! Я опять сел. Несколько минут прошло в молчании. — А тебя Том понимает? Как ему кажется? Миртл не отозвалась. Я сказал: — Не сердись, Миртл. Миртл взглянула на меня мягче. — Ты не понимаешь, до какой степени мне не с кем поделиться. Том добр ко мне, вот и все. Редко кто принимал во мне такое участие… Любопытно, подозревает ли она, что Том не без корысти принимает в ней столь редкостное участие? Едва ли. Во всяком случае, не мое дело просвещать ее, тем более что я и сам ни в чем не уверен. Я снова сердечным движением обнял ее за плечи. Ожесточение во мне стихало, в ней — тоже. — Пожалуйста, киска, не будем ссориться. Миртл умолкла на полуслове. Вероятно, нас с нею одновременно поразил подлинный смысл моих слов: «Не будем ссориться напоследок». — Не надо так говорить! — вскричала она. Мы замолчали. Я допил виски. Миртл к своему не притрагивалась. Она сидела, глядя на стакан, словно молилась, чтобы влага в нем никогда не иссякла, чтобы не надо было двигаться с места, а вечно сидеть вот так, ощущая на плечах мою руку. В комнате совсем стемнело, и бармен без предупреждения зажег свет. Мы прикрыли глаза рукой. Миртл встала. Встал и я. — Я должна идти. Мы посмотрели друг другу в глаза. «Что теперь будет?» Мы не могли заставить себя произнести это вслух. — Я посажу тебя на автобус. Миртл кивнула. Мы вышли на улицу. Снаружи было светлей, чем нам представлялось. Теплый ветерок ласкал нам щеки. По обе стороны широкой улицы тянулись деревья. Мы не спеша дошли до остановки и стали ждать автобуса. Мы постояли рядом. Я вдруг повернул голову и заглянул ей в лицо. Выражение его опять резко переменилось. При всей решимости не заводить разговор первым я не мог второй раз пропустить удобную минуту. Я спросил: — Скажи, как я должен теперь себя вести? Глухим, деревянным голосом она сказала: — Вероятно, нам больше не надо видеться? Я не стал притворяться, что возражаю. — Мне страшно жаль, — пролепетал я, сознавая, как пусты и ничтожны эти слова. Миртл словно бы и не слышала. Показался автобус. — До свидания, девочка. Неожиданно мы очутились друг у друга в объятиях. Я поцеловал ее, она прижалась ко мне тесней… Автобус, не замедляя хода, прошел мимо. Это была остановка по требованию, мы забыли, что надо поднять руку. — Теперь придется ждать следующего. Миртл отстранилась от меня. Она плакала. — Прощай, милый мой. — Я подожду с тобой вместе. — Нет, не надо! Пожалуйста! Иди! — Как же я брошу тебя одну? — Уходи, умоляю тебя! — с мукой и страстью выкрикнула она. На мгновение я задержал ее руки в своих, потом отвернулся и зашагал прочь. Улица, по которой я шел, отлого поднималась наверх, забирая вправо. Дойдя до поворота, я оглянулся. Миртл одиноко стояла на остановке. Слезы застлали мне глаза, так что я шел, не видя, куда ступаю. И все-таки шел. Я возвратился домой. Хозяйка с племянницей куда-то отлучились, и в доме, кроме меня, не было ни души. Я зажег у себя свет, и сразу же мне бросился в глаза телефон. Невыразимое одиночество нахлынуло на меня. Я сел в кресло и задумался. Разрыв наконец произошел. Одно только непонятно. Миртл сказала: «Вероятно, нам больше не надо видеться», но облекла свои слова в форму вопроса, как бы оставляя за мною право сказать: «Нет, надо!» Я совсем запутался. Расстались мы или нет? Похоже, что расстались. Тогда откуда у меня эта уверенность, что Миртл так не считает? Выходит, расставаться тоже нужно по обоюдному согласию. Мало-помалу я успокоился. Настроение у меня изменилось. Я мысленно вновь и вновь обращался к подробностям нашего объяснения и начинал видеть его в ином свете. У меня постепенно прояснилось в голове, и на месте путаницы обозначилось нечто вполне определенное. Я принял эту определенность не без жестокого внутреннего сопротивления, ибо она несла с собой холод и душевную очерствелость. Я знал теперь: как бы ни повела себя в будущем Миртл, для меня с нею покончено раз и навсегда. Глава 5 КРУТЫЕ ПОВОРОТЫ День за днем всякий раз, как звонил телефон, я думал, что это Миртл. И всякий раз это была не она. Я избегал появляться в тех местах, где была вероятность ее встретить, а на субботу и воскресенье договорился поехать в Оксфорд. Я ходил несчастный, сам не свой и с твердым убеждением, что непременно что-то должно случиться. Чтобы отвлечься, я, как это ни было скучно, занялся делами. Из американского консульства в Лондоне сообщили, что за визой необходимо явиться в другое консульство, в Бирмингеме, и я наметил съездить туда в пятницу, когда уроки в школе кончаются в первой половине дня. Кроме того, я вновь написал мисс Иксигрек насчет своей рукописи. На другой день после того, как мы с Миртл то ли расстались, то ли нет, мне позвонил Том в надежде выведать, что произошло. Я сказал, что, если ему так не терпится, пускай он, голубчик, не посчитает за труд ко мне зайти. Том явился, когда я сидел у открытой двери в сад и ужинал: пил чай и ел бутерброды с консервами из лососины. — Аппетит, я вижу, у тебя не отбило, — заметил он. Я нашел, что это пошлое замечание. — Я попрошу хозяйку принести еще бутербродов. — Том был большой любитель бутербродов с лососиной. — Будем надеяться, что у нее не кончились консервы, — прибавил я, чтобы его напугать. На всякий случай Том с жадностью сжевал штуки две моих. Он оглядел вазу с пирожными. — Превосходно она тебе печет! Ты посмотри, как тебя тут любят. — Это племянница печет. — А-а! И конечно, для мистера Чиннока. — Том глубокомысленно покивал головой, размышляя, по-видимому, сколь многообразны одежды, в которые облекает себя чувство. Я взял последний бутерброд и пошел попросить еще. По дороге я столкнулся с хозяйкой: она сама догадалась принести угощение. Том встретил ее витиеватыми любезностями, чем явно ей угодил. Хозяйка у меня была сухопарая дама не первой молодости с бледными впалыми щеками и темными глазами-щелочками. Том сумел высечь из них живые искры. Когда она вышла, он сказал: — Теперь она будет относиться к тебе еще любовнее. Поскольку хозяйка ела меня поедом за то, что Миртл слишком поздно засиживается в гостях, я решил, что немного больше любви с ее стороны мне не помешает. До сих пор я не замечал, чтобы ко мне относились с любовью. Собственнически — да, любовно — нет. Том сказал: — Я слышал, вчера в кино Миртл сидела просто убитая. — Кто тебе сказал? — Стив ходил на просмотр и видел ее. Она была с Хаксби. Я выслушал это молча. — Что произошло после того, как я ушел? Порвал ты с ней? — Порвал! Что это тебе, клочок бумаги — взял да порвал? Такие дела просто не делаются, милый мой. Ясно было, что Том меня не одобряет. Будь он на моем месте — он бы порвал. Но он лишь спросил миролюбиво: — Так значит, у вас с ней все по-прежнему? — Не совсем. В том-то и беда. — Бедная девочка! — Ты мне вчера внушал, что не такая уж она бедная. — Что же — на том вы вчера и расстались? — В общем, да. Том покачал головой. — Не понимаю, как ты можешь — ни туда, ни сюда. Я бы не мог. Я бы добился определенности. В другое время меня бы это позабавило. — Я и добился, в известном смысле, — потом. От себя. Что касается меня, у нас с ней определенно покончено. — Это уже лучше. Тебе сразу станет намного легче. — Не знаю. Пока что мне стало намного тяжелей. — Чисто временное явление, — объявил Том. Беседа не клеилась. Том взял последний бутерброд из новой порции. Я решил как можно достовернее изложить ему, что у нас произошло. Разговоры я приводил большей частью дословно. Я рассказал ему про слезы Миртл и наше прощальное объятие на автобусной остановке. — Дорогой мой Джо, как ты мучаешь бедную девочку! — А она меня не мучает, если на то пошло? — Она, вероятно, думает, что ты больше не станешь с ней встречаться. — Как ты же мне сам и советовал. — Нет, это просто бесчеловечно! — продолжал Том, пропуская все, что я говорю, мимо ушей. — Причинять ей такие страдания! — Он гневно поднял голос. — Ты обращаешься с ней возмутительно! Вы не находите, что Том вел себя несколько противоречиво? Я нахожу, что да — мягко выражаясь. Я лично в своем положении стремлюсь проявлять своего рода последовательность и до знакомства с Томом полагал, что другие поступают так же. Ничуть не бывало! Том открыл мне глаза, благодаря ему я стал многое видеть в людях. Я пришел к заключению, что постигнуть род человеческий возможно лишь наблюдая, как ведет себя Том. Том обличал меня долго. Сам первый наставлял меня кончать с этой историей, и сам же бранил теперь на чем свет стоит за то, что я так и сделал, ухитряясь при этом клеймить меня презрением еще и за малодушие, которое выразилось в том, что я не покончил с нею более решительно. Лицо его все сильней наливалось кровью, глаза метали молнии. Участие к Миртл налетело на него, закружило и понесло. — Ты разбил ей жизнь! — надрывался он. Я безмолвствовал. А Тома несло все дальше. Теперь он перешел на мои недостатки. Уплетая мои пирожные, он громил меня за холодный эгоизм, за бессердечность, за неумение считаться с чувствами других, за скудость собственных чувств, выявив мою крайнюю несостоятельность как мужчины, мыслителя и любовника. Еще несколько лет назад я бы нипочем не стерпел и начал бы яростно отбиваться. — Что ты дальше намерен предпринять? — требовательно спросил Том. — Ничего, — процедил я. — Это на тебя похоже. Я ощутил легкое головокружение, я уже не знал, где у меня право, где лево. Впрочем, я тотчас взял себя в руки и находчиво спросил: — А ты что дальше намерен предпринять? Том на мгновение запнулся. — Мне это предстоит обдумать. Я едва не сказал: «Это на тебя непохоже». — Миртл столько страдала, — продолжал он уже спокойнее. — Пожалуй, только я один до конца понимаю, сколько ей пришлось пережить. — Она говорила, что ты понимаешь. — Ах, она говорила? — Том вскинул на меня младенчески простодушные глаза. Я кивнул головой. — Мы оба много страдали. Я опять кивнул. Чем еще прикажете отвечать на такой несусветный вздор? — Я думаю о Миртл не первый день, Джо. — Серьезно? — Я навострил уши. Том смотрел на меня с изменившимся, загадочным выражением лица. — И знаешь, что я надумал? Если ты на ней не женишься, возможно, будет очень неплохо, если на ней женюсь я. Я принял это сообщение не дрогнув. Я был горд, что сумел разгадать, какое у него выражение лица — то было выражение человека, уверенного, что ему удалось с неподражаемой ловкостью и тактом подвести разговор к щекотливому предмету. Я промычал что-то невнятное. По-моему, Том ожидал большего. Он был явно озадачен, что я не только не вознегодовал, но даже не удивился. — Ну, что ты скажешь? — Я тоже не первый день обдумываю эту проблему — хотя, конечно, под другим углом. — Я выразительно помолчал. — Когда начинаешь подыскивать мужа для своей любовницы, главная загвоздка в том, что всякий другой кажется нехорош. Том дико разозлился. Он деланно захохотал, но лицо его залилось багровой краской до самых корней яркорыжих волос, а глаза загорелись зеленым огнем. — Остроумен, как всегда. Когда про меня говорят, что я что-нибудь эдакое «как всегда», это значит, что меня осуждают. — Может быть, — продолжал Том, — нам сейчас имеет смысл поговорить чуточку серьезней? — Чаю выпьешь? — С удовольствием. С этой минуты переговоры проходили в обстановке сугубой церемонности. Том принял из моих рук чашку чая и с отменной предупредительностью осведомился: — Значит, если я правильно понял, ты не стал бы возражать. — Чтоб ты женился на Миртл? Да разве я вправе? — Я заговорил серьезно: — Видишь ли, я с некоторых пор пришел к выводу, что если не собираюсь жениться на ней сам — стало быть, нечего мне мешать тому, чтобы это сделал другой. Естественно, я рад бы шею свернуть этому другому, и все такое прочее. Но я буду держать себя в узде. — Понятно. И, на мой взгляд, в высшей степени неубедительно. — Я ответил ему полупоклоном. — Что ж, не ожидал. Это отчасти упрощает дело. — Упрощает? — вскричал я. Здесь, видимо, следует оговориться. Хоть Стив и подготовил меня, я все равно продолжал считать, что затея Тома — чистый бред, и ничего глупее не придумаешь. И не сомневался, что точно так же на нее посмотрит Миртл. Том улыбнулся, поджав губы. Зазвонил телефон. Мы с Томом переглянулись, одинаково решив, что это Миртл. Я закрыл балконную дверь и взял трубку. Том ждал, готовый по моему знаку выйти из комнаты. В трубке раздался голос Стива. — Джо, Том у тебя? — Голос был озабоченный. — У меня. — Я передал трубку Тому. Они говорили недолго и условились, что через полчаса встретятся. Том положил трубку и оглянулся, самодовольно ощерясь. — Кстати, как у тебя обстоит со Стивом? — Как нельзя лучше, Джо. — Глаза его блестели насмешливо, точно он хотел прибавить: «Если бы ты понимал нас, ты бы не волновался». Я крикнул хозяйке, что можно убирать со стола. — А как у него обстоит со школьницами? — Не знаю. Я стараюсь не донимать его расспросами. — Кажется, это было сказано мне в назидание. Я вспомнил драму в четырех действиях у бассейна и заметил: — Это разумно с твоей стороны. Том сел на место. — Он взрослеет, только и всего. Я понимаю, что жизнь неизбежно будет относить его все дальше от меня. Это вполне естественно… — Том сделал передышку. — Я не удерживаю его, наоборот. Я не хочу его связывать. Я поневоле заслушался этим самозабвенным враньем, которое шло по возрастающей и, видимо, еще не достигло апогея, ибо далее он изрек: — Самое основное, Джо, — уметь обходиться без слез. Я не поверил своим ушам. Нашу беседу прервало появление хозяйки. Том закурил сигарету. Когда хозяйка ушла, он доверительно нагнулся к моему уху: — Стиву, сам понимаешь, неизвестно, какие у меня намерения относительно Миртл. — Да-да, — сказал я. — Как не понять. — Эта роскошная завершающая брехня вызвала у меня повторный приступ легкого головокружения. — Надеюсь, ты ему не проговоришься. — Можешь на меня положиться, Том, — если Стив не знает, я ему ничего не скажу. — Конечно, Джо. Кого-кого, а тебя не приходится учить скромности. Том встал, собираясь уходить, и на этой бодрой, фальшивой ноте наш разговор окончился. Не успел Том ступить за порог, как снова зазвонил телефон. — Это опять я, Стив, — раздался возбужденный голос. — Том ушел? Я не с ним хотел поговорить, а с тобой, когда звонил первый раз. Мне надо с тобой повидаться, Джо. — Зачем? — Сейчас сказать не могу. Нет времени. Вот-вот должен подойти Том. Мне необходимо с тобой повидаться. Все время, вплоть до отъезда в Оксфорд, было меня предусмотрительно расписано по минутам. Но Стив не отставал и в конце концов вырвал у меня согласие встретиться с ним в вокзальном буфете, когда я буду ждать поезда. После чего он поспешно дал отбой. Я терялся в догадках. В субботу утром я получил письмо, написанное незнакомым почерком. Оказалось, что оно от мисс Иксигрек. Она писала: «Дорогой мистер Ланн! Не знаю, с чего начать, так как нахожусь в безумно неловком положении. Я очень хорошо понимаю Вашу тревогу о судьбе рукописи и, разумеется, охотно прощаю, что Вы написали мне в третий раз. Боюсь, что я вынуждена сама просить у Вас прощения: дело в том, что Ваша рукопись, к несчастью, затерялась. Оттого я и медлила так долго с ответом, надеясь, что, может быть, она вдруг обнаружится. Стоит ли говорить, с каким нетерпением я ждала той минуты, когда смогу ее прочесть…» У меня вырвался гневный вопль вперемешку со смехом. Пять месяцев по ее милости пропали даром — и это в то самое время, когда решается моя судьба! За пять месяцев я не сдвинулся с мертвой точки. Письмо заканчивалось обещанием прочесть роман за неделю, если я пришлю новый экземпляр рукописи. В первую минуту я сгоряча решил пренебречь им, но, поостыв, внял голосу рассудка. Который, впрочем, не поколебал моей незыблемой уверенности, что все несчастья, какие есть на свете, должны непременно сыпаться на мою голову. В этом милом расположении духа я и отправился на свидание со Стивом. Торопливо пройдя вдоль платформы, я зашел в буфет. Стива не было. Я взял себе бутылку пива, булочку с сыром и стал закусывать, не сводя глаз с двери. Я доел булочку. Допил пиво. Стив все не показывался. Вдруг я сообразил, что он, должно быть, перепутал платформы и ждет меня в другом буфете. Я пробежал по переходному мосту и стал искать Стива на той стороне. И нашел. Он мирно читал томик стихов Бодлера. — Выходи отсюда, Стив! — нетерпеливо заговорил я. — Это не тот буфет, ты перепутал. Стив обиженно сдвинул брови домиком. — Да нет, Джо! Это та самая платформа, которая тебе нужна. — Нужна не мне, а еще кому-нибудь, — мой поезд отходит с другой платформы. — Я подхватил его за локоть и потащил к выходу. Он упирался, доказывая свое. На Оксфорд можно ехать двумя путями. Стив выбрал платформу, с которой оксфордский поезд отходил через три часа. Я с ужасом спохватился, что веду себя не многим лучше Тома. Я понял, что у Тома есть серьезные основания так себя вести. — Взять тебе бутылку пива? — спросил я, благополучно водворив его на нужное место. — Пожалуйста, — сказав Стив с выражением святого, который готовится принять смертные муки. Что не помешало ему ополовинить бутылку единым духом. — Страшно пить захотелось, пока тебя ждал. — Ну, так что же ты собирался мне сказать? Мы стояли, облокотясь на мраморную стойку, и смотрели в окно на платформу. За спиной два стеклянных колпака, в которых были выставлены булочки, точно ширма, отгораживали нас от буфетчицы. Стив скосил глаза на свой стакан, но из благовоспитанности постеснялся допивать пиво, пока не начат разговор. — Я узнал, что Том отложил свой отъезд в Америку. — Да, знаю. — Опять отложил, я хочу сказать. Теперь уже до конца июля. Я признался, что для меня это новость. Стив принял мое признание молча. Вот теперь, с видом оскорбленной, но торжествующей добродетели, он счел уместным допить пиво. Я на мгновение растерялся, охваченный беспокойством. — Под каким же предлогом, на сей раз? — Неотложные дела на работе. — Ох, не верится! — Во всяком случае, так он будет объяснять тебе. — А в действительности? Ты не знаешь? — Как с ним можно что-нибудь знать? Мало ли что он наговорит! — Что, например? — Я, в общем-то, не уполномочен тебе сообщать. — И тем не менее сообщи. — Не хочет ехать один, раньше вас. Он говорит, вы с Робертом нарочно посылаете его вперед, чтобы все трудности легла на его плечи. — Но мы связаны работой до конца июля. — Вы сами предупреждали, что будете жить на его счет. — Какой вздор — мы валяли дурака! Роберт пошутил, что мы сядем ему на шею. — Это и сейчас звучало смешно. — И начнем помыкать им, а он будет нам прислуживать. — Он это принял за чистую монету. — Ручаюсь, что тут другая причина. — То есть это связано с его намерением жениться на Миртл? — Ерунда! Никогда он не женится на Миртл. Чушь собачья! — Меня он всячески уверяет в этом. А себя уже уверил. — Ну что же. Стало быть, дело за малым — уверить Миртл. Стив стрельнул в меня продувным серым глазом. — Она с ним встречается куда чаще, чем ты полагаешь. Я слегка опешил. — Ах, вот оно что! Наступило короткое молчание. Я промочил горло. Стив, за неимением финансов, тоскливо смотрел на пустой стакан. — А каким боком все это касается тебя, Стив? Значит ли это, что Том к тебе охладел? — Охладел? Ты сказал — охладел, Джо? Наоборот! Ужас, честное слово! От него нельзя отойти хотя бы на минуту! Сначала он говорит, что жизнь относит меня от него и это неизбежно, что он не хочет меня связывать — а потом не отпускает от себя ни на шаг! Вчера вечером, например, мне хотелось посидеть дома. Поработать над стихотворением. Я никуда ни с кем не собирался, даю тебе слово. Хотел просто провести вечер дома. Так нет же, он и туда явился. Стал посреди комнаты и заявляет: «Я желаю знать — идешь ты со мной или нет?» Прямо в присутствии моих родителей! Я мигом вообразил себе это зрелище: Том, бешено выкатив глаза, возвышается посреди комнаты. — А ты что? Стив пожал плечами. — А что — я? Пришлось идти. — Чудеса! — сказал я. — Он страшно боится, как бы я ему изменил. Я не выдержал и расхохотался, хотя видел, что Стив этим уязвлен. — Как же это увязать с его отъездом в Америку? — Он рассчитывает, что годика через два-три я приеду к нему. Опять новости. — Ну и ну! — Вот именно! — сказал Стив. — Он, понимаете ли, женится на Миртл и укатит с ней в Америку, а я должен сидеть здесь и хранить ему верность. Целых три года! У меня дух занялся от этой чудовищной галиматьи. — Нет, ты только представь себе, Джо! — Я пытаюсь себе представить, что должно произойти, по его мнению, когда истекут три года и ты нагрянешь в Америку к счастливой чете. — Так далеко в будущее он, я думаю, не заглядывает. — Знает, подлец, где остановиться! — Я покосился на Стива, Стив — на меня. Наши взгляды встретились, и мы разом покатились со смеху. Все головы в буфете точно по команде повернулись к нам. Я посмотрел на часы и понял, что это мой поезд подходит сейчас к платформе. — Счастливо, Стив! — сказал я. — Выпей еще, тебе полезно! Я бросил на стойку мелочь, сколько надо на бутылку пива, и оставил его наслаждаться в одиночестве. Роберту я исправно доложил о новых фокусах Тома, и он заметно встревожился. Я ясно видел, что он сомневается, чтобы Том поехал в Америку на свой страх и риск — по-моему, он уже не очень верил, что Том вообще когда-нибудь уедет в Америку. Мы решили, что отныне займемся собственными делами. У меня виза была на руках; Роберт пока что подал прошение о визе. Вынырнув на несколько часов из обстановки, где мы варились в собственном соку, я получил возможность трезво взглянуть на положение вещей со стороны и ощутить неумолимый ток событий. Стоял июнь месяц. Мы пообедали в колледже и к тому времени, как вернулись к Роберту, немного отошли. Поговорили о наших книгах — Роберт не проявил должной чуткости, от души посмеявшись над письмом мисс Иксигрек. К вечеру я разоткровенничался и посвятил его в подробности своих сердечных переживаний. — Лет через десять я горько пожалею, что не женился на ней, — сказал я мрачно. Роберт не отозвался. Меня разбирала усталость, и я пустился в унылые разглагольствования о природе совести, суть коих сводилась к тому, что если ты поступил так, как тебе хочется, то обнаруживать задним числом угрызения совести — ханжество. Я заметил, что Роберт поглядывает на часы. Было начало двенадцатого. Зазвонил телефон. Робер пошел ответить. Я взял со стола какую-то книжку. Звонила междугородная. И вызывали меня. Я испугался. Я взял трубку у Роберта из рук, уверенный, что услышу сейчас о каком-то несчастье. И услышал вдалеке голос Миртл. — Это ты, Джо? — Да. — Это я, Миртл. — Да-да? — Зайчик, я завела себе собаку! — Чего-о? — Собаку, зайчик. Завела собаку! — Ее голосок звенел от возбуждения. То ли хандра у нее рассеялась, то ли она была под хмельком. — Правда, замечательно? — Ага. — В первую минуту я подумал, что ослышался — не может быть, чтобы она говорила о собаке. Теперь я просто перестал понимать, что происходит. — Я говорю: правда, замечательно? — А я говорю: ага. В голос Миртл закралась укоризна. — Что-то я у тебя не слышу особого восторга! Это было немножко чересчур. Иначе не скажешь. — Извини, — выдавил я. Если бы настроение, падая, издавало звуки, я услышал бы на другом конце провода увесистое «шлеп!». — Я рад, — сказал я, стараясь вложить в эти слова весь восторг, на какой был способен, то есть, честно говоря, всего ничего. — Это рыжий сеттер! — Прекрасно. — По кличке Брайен. — Брайен. Брай-ен! — Господи, помилуй нас, грешных! — Что? Не слышу тебя. — Я говорю: как поживаешь? — Хорошо! Все чудесно. Сегодня водила Брайена гулять в парк. Так было весело! Я не знал, что и сказать. Просто слушал этот голос, этот безоблачно счастливый голосок. — Обязательно приходи посмотреть… — Она запнулась. — Ты когда приезжаешь? Я насторожился. — Завтра вечером, а что? — Придешь к нам с Брайеном в гости? — Если ты действительно хочешь… — Теперь у меня упало настроение. — Так я тебя жду завтра вечером. До свидания, зайчик. — До свидания. Я оглянулся на Роберта — он стоял у камина и слышал весь разговор. Роберт молчал. Я тоже. Наконец я спросил: — Может быть, мы все с ума посходили? Я спросил это совершенно серьезно. ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Глава 1 А ПОКА СУД ДА ДЕЛО… Я сидел в открытых дверях своей дачки и слушал, как в листве шелестит дождик. Кусты и деревья стояли в полной летней красе. Боярышник отцвел до конца, и на нем уже завязались зеленые ягодки — кисти пока не поникли под их тяжестью, и они задорно торчали вверх; ясень выпустил хохолки семян, украшенных хорошенькими крылышками. Июнь подходил к концу. Первый срок, назначенный Томом для отъезда, давно миновал; близился день, когда минует и второй. Прямо напротив меня, не обращая внимания на дождь, с дерева, словно самолеты-истребители, пикировали овсянки; по полю с важным видом расхаживали сороки. Стояло субботнее утро, и я дожидался Миртл. Да, как это ни дико вам покажется, но сегодня ко мне собиралась явиться Миртл — и явиться, сколько я мог судить, в лучезарном настроении. С того самого дня, как у Миртл завелась собака, все ее поведение говорило лишь об одном: что живется ей замечательно. Том, с высоты своего всеведения, напыщенно витийствовал о приливах и отливах; я сомневался, что дело в этом. Что-то шальное пробивалось сквозь эту веселость; она попахивала истерикой. Это радостное возбуждение представлялось мне непрочным: оборвется в одну секунду, так же внезапно, как наступило, и Миртл еще глубже погрязнет в отчаянии. Том считал, что я преувеличиваю. — Ты слишком много берешь на свою ответственность, — говорил он. — Все-то тебя касается. Поразмыслив, я пришел к заключению, что, пожалуй, он прав. Я понаблюдал за Миртл, и у меня немного отлегло от души. Встречи наши проходили легко, беззаботно и, по-видимому, ни к чему не обязывали. Конечно, я спрашивал себя, ведает ли Миртл, что творит. Никто не посмеет сказать, что я не задавался этим вопросом — равно как и другими — тысячу раз. Впрочем, вам, может быть, интересней узнать ответ? Должен признаться, что отвечал я себе на сухом, деловом языке, хоть и считаю его не самым привлекательным способом выражения мыслей. Миртл продолжала наши отношения, руководствуясь принципом; «День прошел — и ладно». Вероятно, накануне банкротства человек все равно продолжает ходить к себе в контору, звонить но телефону и вкушает радости творчества, составляя деловые письма. Так и Миртл, накануне банкротства любви. При отношениях по принципу «день прошел — и ладно» общаться с Миртл было сплошное удовольствие. Найдя способ примириться со своей совестью, мне было уже нетрудно примириться снова с собою в целом. В конце концов, Миртл сама так решила. «Помни! — твердил я себе. — Это она так решила!» Меня очень поддерживала эта мысль — что Миртл сама так решила. Дождь перестал, и я вышел нарвать цветов. В живой изгороди цвел шиповник, белый и розовый; розовый был усыпан пунцовыми бутонами. Я сорвал один, хотя заранее знал, что это пустое дело, и он немедленно развернул лепестки, как будто я держал в руке живое существо. Я искал жимолость. Смолевки и баранчики больше не попадались по краям канавы. Наконец я напал на жимолость, готовую вот-вот распуститься, она вымахала, что твое дерево, ствол был старый и перекрученный, точно лыко. В теплой спальне цветочки распустятся… Ах, Миртл! Я медленно побрел домой, подкидывая ногою камушек. Я шел и думал про Тома. На этой неделе в их отношениях со Стивом наметился резкий перелом. Пока что я успел выслушать одну сторону, но и это достаточно меня угнетало. Встретились мы с Томом в центральной библиотеке, по чистой случайности. В просторном зале, с галереей поверху, пол был натерт до зеркального блеска и всегда пахло воском и скипидаром. Книжные полки стояли торцом к стене на равном расстоянии друг от друга, образуя ряд альковов. Люди серьезные уединялись в эти альковы молча посидеть над книжкой, молодежь — поамурничать шепотом. Я находил, что такой амурно-литературный уклон заслуживает всяческого уважения, ибо располагает людей серьезных к амурам, а легкомысленных — к серьезному чтению. Подозреваю, что Том не хотел попадаться мне на глаза. Однако, совершая обход книжных полок с противоположных сторон, мы в конце концов столкнулись нос к носу. Застигнув Тома врасплох, я еле его узнал. Лицо у него было серое, его черты словно окаменели. — Что с тобой? — спросил я. — Немного расстроен. Больше ничего. — По какому поводу? Том не отвечал. Он направился к библиотекарю поставить штамп, я — за ним, и мы вышли вместе. На улице он помедлил в нерешительности. — Я пройдусь с тобой, — сказал я. Было примерно полседьмого, время ужина, и улицы опустели. Стоял прохладный ясный вечер, и наши отражения сопровождали нас от витрины к витрине. — Что еще выкинул Стив? — Как ты узнал, что это Стив? Я точно знал, что это не Миртл, так как не сомневался, что все его охи и вздохи по ее адресу — чистая липа. — Догадался. — Он объявил мне вчера вечером, что уезжает в отпуск с родителями. Я не уловил, в чем трагедия. — А тебе что? — Мне то, что я сам собирался с ним в отпуск. — Ты в Америку собирался, Том. — До того, как уеду в Америку. Я на минуту замолк. Вот и подтвердились наши подозрения — никуда-то он не уедет. Я вспомнил, о чем мне рассказывал Стив в вокзальном буфете. — Когда же ты все-таки уедешь? — Потом. — Он нетерпеливо отмахнулся. — После… Милый Джо, не поддавайся ты так своим страхам. Я сказал: — Понятно. И куда ты хотел с ним поехать? — Во Францию. Он хочет исправить себе произношение. Сколько раз я видел смешные стороны отношений, построенных по схеме «патрон и протеже»! Теперь они повернулись ко мне совсем иной стороной. Когда Том говорил, что Стив хочет поправить свое французское произношение, в словах его слышалась искренняя забота. Мне живо представилась картина: Стив прохлаждается в парижском бистро, возможно, попивая перно, и добивается, чтобы его совратила дамочка за кассой — это так он себе исправляет произношение. — Я обещал, что повезу его во Францию, — сказал Том. И прибавил, сразу выдав себя с головой: — Он обещал, что поедет… — Эх ты, бедняга! Том взглянул мне в лицо и не понял, отчего я улыбаюсь. А я улыбался, вспоминая, как этот же Том, в неизреченной своей житейской мудрости, наставлял меня не придавать особого значения тому, что кто обещает. — Можно бы, конечно, настоять, — сказал он. — Его родители поддержали бы меня. — Это черт знает что! — Они заботятся о его будущем, — с упреком пояснил Том. Можно подумать, Стив первый не блюдет свою выгоду денно и нощно! — А куда они едут? — В Гримсби, — брезгливо сказал Том. — Уж тут, видимо, пусть он решает сам. — Совершенно верно. Меньше всего я хочу его связывать. Эту фразу я слышал от них обоих, верно, раз десять. Интересно, почему никто не заикнется о том, что Стива никогда никто не связывал и едва ли свяжет, потому что он считается только с самим собой? Я ограничился тем что спросил: — А разве его не будут связывать родители? — Конечно, будут! Он делает большую глупость. Так-то так, но улизнуть от отца с матерью в Гримсби — это детские игрушки по сравнению с тем, что значит улизнуть от такого патрона в Париже. Я смекнул это сразу, а Сив, разумеется, и подавно. — Похоже, парень сбился с панталыку, — сказал Том. — Что делать? Не он один. Мы дошли до перекрестка двух главных улиц и стали. Днем это было самое оживленное место в городе; сейчас оно точно вымерло. Посреди мостовой, где обычно стоял регулировщик, одиноко возвышалась пустая тумба. Мы молчали. Том вдруг опустил голову, и я увидел, что лицо у него совсем несчастное. — Я очень тебе сочувствую, Том. — Это последняя моя надежда. Для меня нет и не было ничего важнее в жизни. — Он поднял на меня измученные глаза. — Может, мне купить новый автомобиль, как ты думаешь? Поистине неожиданный вопрос. Впрочем, я без труда угадал, чем он продиктован. Мне хотелось крикнуть ему: «Опомнись!» Я сказал: — Сомневаюсь, чтобы подобным образом можно было поправить дело. — Я и сам знаю, что нельзя, — сказал Том неживым голосом. — Я не дурак. Мы оба понимали, что разговор окончен, и тотчас разошлись в разные стороны. Неясное чувство заставило меня оглянуться: мой друг удалялся какой-то чужой походкой. Обычно он выступал гоголем: грудь колесом, плечи ходят туда-сюда; сейчас он шел, точно заводная кукла, размеренным деревянным шагом. Я никогда не поверил бы, что он способен так измениться. Я был поражен этим и растроган. Это зрелище запало мне в память и преследовало неотвязно. Оно стояло у меня перед глазами и сейчас, когда я брел к даче, подкидывая ногой камушек. Я размышлял о незавидной доле Тома, о других, кто тоже побывал в его шкуре. «Может, купить новый автомобиль?» Одним — одно, другим — другое; кому — автомобиль, а кому — и яхту. «Может, мне ему яхту купить?» Может, и купить, если речь идет о таком, как Стив! Я с усмешкой подумал, не слишком ли много я беру на свою ответственность, когда дело касается Тома. Войдя в дом, я положил жимолость на стол. Меня вывело из задумчивости треньканье велосипедного звонка. — Зайчик! — донесся с дороги голос Миртл. — Иди посмотри, кого я привезла! — Кого? — В моем возгласе смешались растерянность и досада. Я вышел посмотреть. — Ну, скажи, разве не красавец? — В корзинке, укрепленной впереди, сидел песик. — Ах, вот кого! — На этот раз в моем возгласе не слышалось ничего, кроме облегчения. Миртл сияла от удовольствия. Я поцеловал ее. От нее пахло новыми духами. Я снова поцеловал ее, и моя ладонь нежно поползла вниз с ее талии. Она дала мне подержать велосипед и спустила собаку на землю. — Брайен! Брайен, ко мне! — позвала она, словно вовсе не замечая, до чего это неподходящее имечко для собаки. Пес поскакал к ней, хлопая ушами, то и дело останавливаясь, принюхиваясь. Он был и правда симпатичный: весь рыжий, с прелестной дурашливой ласковой мордой. Он поминутно оставлял за собой лужицы. Я повел Миртл в дом. Миртл зашевелилась. — Я думал, ты спишь. — А я думала, ты спишь! Мы снова затихли. По комнате разливался аромат жимолости. — Ты ничего не слышишь? Я слышал. Это пес скулил внизу. — Брайен просится к нам. — Мало ли что. Нельзя. — Ну почему, зайчик? Мне неохота было вылезать из постели и открывать дверь. — Собакам в спальне не место. — Но он плачет. Он еще маленький. — Тем более. Ему такое видеть рано. Миртл нежно погладила меня. — Сходи за ним, зайчик, будь добр. Я послушался. Суматошно шлепая лапами, рыжий дуралей кинулся вверх по лестнице. Миртл встретила его появление восторженно. Не без усилий его удалось уложить на половик, а я юркнул обратно в постель. Миртл принялась щебетать. Она рассказала мне о последних событиях у нее на службе. Миртл отличилась. Благодаря одному ее удачному замыслу рекламное агентство получило выгодный заказ от новых клиентов из Лондона. Хозяин обещал ей прибавку к жалованью плюс премию. Я слушал, радуясь от чистого сердца, что слышу голос здравого и деятельного рассудка, а не истерическую бессмыслицу. Толково и со знанием предмета изложив, в чем состоял ее замысел, Миртл внезапно решила отступить в тень своей природной девической скромности. — Все это — чистое везенье, и больше ничего, — сказала она. — По-моему, этим лондонцам просто захотелось сделать мне приятное. Теперь я нежно погладил ее. Веки у Миртл затрепетали. — Не выдумывай, зайчик. Я удвоил знаки своего внимания. — Как у твоего хозяина подвигаются дела с любовницей? — спросил я, склоняясь над нею. Миртл нахмурилась. — Да все так же. — А у тебя с ней? Хмурое выражение сменилось опечаленным. — Не очень. Кажется, ей не по душе, что у меня так успешно подвигаются дела на работе. — Вот незадача! — Неужели ей жалко, если я буду получать на пять фунтов больше в неделю? — продолжала Миртл с детским простодушием. — Ей ничего не стоит, палец о палец не ударив, получить пять фунтов в любое время… — Как ты не понимаешь, — сказал я. — Она ведь знает, какое о ней сложилось мнение: мол, посадили хозяйскую кралю на теплое местечко! А она, чего доброго, относится к своему положению в агентстве очень серьезно. — Ты это так объясняешь, дорогой? — Миртл подумала, примеряясь к новой точке зрения. — Во всяком случае, она добивалась, чтобы хозяин не брал этот заказ — дескать, для нее это повлечет слишком большую перестройку!.. Хозяин не уступил, но второй раз не пустил меня в Лондон, а поехал сам. Я тихо посмеивался. Миртл примостилась ко мне поудобней. — Ну ничего, — сказала она с плутоватой и смиренной усмешкой. — Бог даст, придумаю способ его обойти. Еще немного, и мы стали бы придумывать вдвоем, но что-то остановило нас. Как оказалось, этот разговор был разумней всего, что мне предстояло сегодня выслушать. Впечатление, что ее веселость утратила шальную подоплеку, очень быстро рассеялось. Скоро она уже щебетала об автомобилях. — …такой, как будет у меня через год. — Миртл! Ты собралась завести автомобиль? — В будущем году. Иметь деньги и не купить автомобиль — ну уж нет! — Зачем он тебе? — Ездить. Я не стал мешать ей болтать. Через некоторое время я снова прислушался. — Ружье у меня уже дома. — Кто дома? — Что-то я стал все чаще не доверять своим ушам. — Ружье. Я тебе разве не говорила, что хочу приобрести ружье? Вчера мне его доставили домой. У меня голова пошла кругом: собака, автомобиль, а теперь еще и ружье! Да что она, в уме? Ружье!! Смысл этого слова вдруг проник мне в сознание, и я похолодел. Вероятно, вы призадумаетесь, прежде чем назвать меня героем. Но я знаю одно: когда девушка заводит себе ружье, мне настало время откланяться. — Для чего тебе понадобилось ружье, объясни ты мне? Миртл задумчиво подняла глаза к потолку. — Стрелять. — Кого? — Тех же кроликов хотя бы. — А где ты их возьмешь? — Ну, не знаю… В поле, в лесу. Я фыркнул. — Скажи пожалуйста! А я и не знал, что ты умеешь стрелять. Ты что, училась где-нибудь? — Нет еще. — Так как же тогда, черт возьми… Укоризненный, полный достоинства голос не дал мне договорить: — Меня научат. Муж одной девочки из типографии. — И что тогда? — И тогда, — сказала Миртл рассудительно, — если я где-нибудь увижу кролика, я подстрелю его на обед. Старое подозрение, что у Миртл не прекращается истерика, крепло во мне с каждой минутой. А также, надо сознаться, и страх, как бы это ружье не попало в руки к Хаксби. — Я, честно говоря, жду не дождусь, когда смогу бабахнуть в кролика. Нет, решил я, уж если выбирать из двух зол, пусть лучше Хаксби бабахнет в меня, чем Миртл бабахнет в кролика — так, по крайней мере, есть шанс уцелеть. — Кстати, и — как бишь его — охотничье угодье вод боком, как раз не доходя до «Пса и перепелки». Я вдруг сообразил, что у нее на уме. А Миртл, хихикнув, продолжала: — Я уже твидовый костюм заказала на осень. Я подумал: осенью ты сюда больше не приедешь. Вот так — совсем просто. И без тени сомнений. Она еще лежала рядом со мной, а я уже знал без тени сомнения, что между нами все кончено. Сегодня, впервые за много месяцев, мы сошлись вместе легко и мирно. Я вел себя просто, доброжелательно, с желанием ей угодить, не ранил ни единым словом — потому что больше не колебался. Меня не подмывало соскочить с кровати из опасения, как бы меня ненароком не сделали ручным. Я не задавался вопросом, как прожить всю жизнь с человеком, который не верит в меня как в писателя, — потому что вопрос так больше не стоял. Никаких cris de coeur! Борьба с собой кончилась. Наступила полная ясность. Миртл, кажется, ничего не замечала и безмятежно лепетала свое. Наконец она весело сказала: — А теперь, зайчик, я тебя покидаю. Я сегодня иду в один дом. Я рассмеялся, как будто услышал остроумную шутку. — С Воронами? — На этот раз — к ним! Том тоже придет. — Ая-яй! — Я легонько шлепнул ее по мягкому месту. — И Брайен получил приглашение. Представляешь себе? — Она принялась его тормошить. — Вставай, Брайен, поехали!.. В конце концов пса водрузили в корзинку, и Миртл уселась на велосипед. Я отметил, что в суматохе мы не условились, когда встретимся в следующий раз. Мы поцеловались на прощанье, и она покатила по проселку. Я слышал, как, скрываясь за поворотом, она оживленно щебечет: — Смотри-ка, Брайен: что это там? Не кролик ли? А, Брайен?.. Я пошел в дом. Принялся было читать. Не получилось. Никак не мог сосредоточиться. Миртл не выходила у меня из головы. Так не годится, думал я. От прежнего моего настроения не осталось и следа. Наступило время ложиться, но спокойствие все не возвращалось ко мне, и я не мог уснуть. В эти дни темнело очень поздно, и за окном горел редкостной красоты закат. Неподвижные, стояли деревья на фоне пламенеющего неба. Я то и дело вставал с постели и шел к окну полюбоваться. С каждым разом все ярче разгоралась, все выше поднималась луна. Заблагоухали цветущие кусты живой изгороди перед окном, умолкли птицы. В природе царило совершенство. Вдруг сквозь открытую дверь я заметил на стене смутное пятно лунного света. Мне почудилось, что это стоит женщина, обнаженная, теплая. Я пригляделся: конечно, ничего подобного. Я посмеялся над собой. Ветерок впорхнул в окно, обдувая мне тело. Воображение разыгралось во мне с небывалой силой, в голове падучей звездой пронеслась ослепительная мысль: «Надо искать себе другую». Глава 2 СПОРТИВНЫЙ ПРАЗДНИК Из-за плохой погоды школьные спортивные игры пришлось отложить, и теперь это событие больше никого не волновало. Спортивный праздник — высшая точка напряжения, такое не повторяется дважды в год, тем более что день, на который его перенес директор, как назло оказался самым холодным за все лето. После утренней молитвы директор обратил внимание школьников на то, какая нынче погода — будто они уже и без того не лязгали зубами. — И чтобы я сегодня не видел ни одного ученика без пальто! Разбойники слушали смиренно, точно агнцы. — И чтобы — ни в коем случае! — Излюбленная им формула назидания более смахивала на призыв ослушаться, чем на приказ подчиниться. Плотно запахнув на себе полы мантии, он спустился с кафедры. Изо дня в день его одолевала школьная мелюзга, норовя перехватить по дороге. Сегодня их выстроилась целая очередь, и ему пришлось остановиться. — Ну, в чем дело? Я как раз проходил мимо и вынес такое впечатление, что каждый шпингалет спрашивал одно и то же: — Простите, сэр, а в плаще можно? Я пошел дальше. Меня больше занимало, какая роль во время игр выпадет мне. Устройством праздников заведовал Болшоу, и в прошлом году я значился в его списке ответственным по фиксации счета. Это означало, что я до самого вечера обязан дежурить у доски, на которой фиксируют счет игры в крикет, ярдах в тридцати от мест для почетных гостей. Я считал эту роль нестерпимой для нормального человека, подходящей разве что для чудака, снедаемого противоестественным желанием торчать на виду у всего народа. Я зарился на роль ответственного за призы, поскольку она, судя по всему, не была сопряжена вообще ни с какими обязанностями. Я сказал Болшоу, что во мне пропадает гениальный ответственный за призы — пусть мне только дадут возможность показать себя на деле. Я старался внушить ему, что сумею оберегать призы, точно детей родных. На спортплощадку я явился заблаговременно. Болшоу не удосужился обнародовать свой список с утра, и во мне теплилась надежда. Что, если, пока не пришел Болшоу, я самовольно произведу себя в ответственные за призы? Преподаватель физкультуры был уже на месте. Болшоу давал руководящие указания; преподаватель физкультуры делал дело. Погодка стояла самая гнусная, и я пришел в пальто. Дул ветер, хотя и летний, но ледяной и лютый, как зимой. Преподаватель физкультуры вышел из раздевалки в свитере с высоким воротом и спортивных кедах. — Пошли, Джо! Подсобишь мне разобраться с призами, покамест господа не пожаловали. Мы с физкультурником были приятели. Это был отставной старшина, человек не первой молодости, семейный, веселый — не мог похвастаться ученостью, зато любил своих учеников. Я помог ему распаковать призы. Ветер рвал у нас из рук куски оберточной бумаги. — Бр-р! — физкультурник встряхнулся, упруго перескакивая с ноги на ногу. — Не ровен час, лорд-мэр нос себе отморозит. Хотя на то у него есть золотая цепь — подвяжет в крайнем случае. Мы оглядели стол, заставленный вожделенными предметами, за которыми мне предстояло присматривать, как за родными детьми. Были здесь никелированные кубки разной величины, наборы чайных ложечек, судки для приправ, цветочные вазы с металлическим ободком, банки с никелированными крышками, в каких держат варенье. — Нет, ты глянь! — сказал физкультурник. — Очень полезная в хозяйстве вещь. Оказалось, что это безопасная бритва. Я взял карточку и прочел: НАЧАЛЬНЫЕ КЛАССЫ БЕГ НА 100 ЯРДОВ — Батюшки! — Я торопливо перебрал остальные. Какой-то шутник поменял все карточки местами. В итоге красивый футляр с набором серебряных ложечек доставался младшекласснику, который выиграет в шуточном соревновании на бег с яйцом в ложке, меж тем как victor ludorum[6 - Победитель игр (лат.).] за все свои старания получал пластмассового кольцо для салфетки. Мы бросились раскладывать карточки по местам. Прибыл лорд-мэр; ему предстояло вручать награды. Это был бодрый низенький пузан, багроволицый и с грозным взором. Похоже, у него было повышенное кровяное давление. Похоже также, он решил, что мы с преподавателем физкультуры замышляем разворовать призы. Он расположился поближе к столу и вперил в нас грозные очи. Мы удалились в раздевалку, битком набитую школьниками, застигнутыми нашим приходом на различных стадиях переодевания. Физкультурник протиснулся в самую их гущу. — Внимание! Слушай меня! Всем вам известно, какая на дворе стужа. Стало быть, провернем игры ускоренным аллюром. Я никому не позволю стоять, считать ворон и зарабатывать себе воспаление легких. Понятно? Кто не готов к соревнованиям, тот с ходу выбывает! — В раздевалке сразу стало тихо. — Зато уж завтра я его всласть; погоняю по спортзалу, да еще и пинка дам в зад для резвости. — Тишина взорвалась хохотом. — Признавайтесь, кто пришел без пальто и без плаща? — Хохот снова сменился тишиной. — Ну, то-то! Игры обещали вылиться в столь стремительное мероприятие, каких еще не знала история спорта. Многие из учащихся были отличные спортсмены, хотя и без должной тренировки; перечню их достижений позавидовала бы любая школа. Напротив, в преподавателях боевой древнегреческий дух теплился еле-еле. Те, кого сегодня назначили дежурить, ходили, подняв воротники и храня на лицах выражение жестокой обиды на судьбу; я, как ответственный за призы, мог позволить себе пожалеть их. Переходя поле, я столкнулся с Болшоу. — Ланн, — позвал он. — Ланн! — Что? Ссутулив плечи под старомодным пальто, Болшоу воззрился на меня из-под шляпы, нахлобученной на самые очки. — Ланн. Я заново распределил обязанности дежурных. Теперь вам поручено другое. — Что именно? — Вы будете отвечать за фиксацию счета. Ничего себе «другое», подумал я. — А как же награды, Болшоу? Кто будет присматривать за призами? — В эту минуту призы были мне дорога, как родные дети. — Я учел это, — сказал Болшоу. — За призами пригляжу я сам. Сам. Значит, моя карта бита. Я поднял воротник и направился к доске. У доски меня ждала добровольные помощники — Тревор и Бенни. Я устремил взгляд на Бенни. — Ты зачем тут? — спросил я громко. На потерянной Бенниной морде изобразилась трагедия. — Этот субъект — наказание, — сказал Тревор. Пусть убирается, скажите ему. — Он недолюбливал Бенни. От этих слов мне немедленно захотелось, чтобы Бенни остался. И Бенни немедленно это учуял — нюхом, словно пес. — Не слушайте его, сэр. Я колебался. Беннина морда начала расплываться в потешной и благодарной улыбке. Выстрелил стартовый пистолет, возвещая о начале первого забега. Я сообразил, что, если отослать Бенни, значит, мне не миновать ковыряться с доской самому. Это решило дело. Наблюдая за ходом соревнований, я очень быстро возрадовался душой. Обычно спортивные встречи тянулись для меня нескончаемо; сегодняшняя проходила в темпе лихого ревю — причем без сучка, без задоринки. Увы, совершенство недолговечно — уж это как водится. Болшоу дал указание стартеру не дожидаться участников, опаздывающих к старту. Естественно, в самом скором времени какой-то злосчастный мальчонка подоспел на старт в ту секунду, когда раздался выстрел. Стартер гаркнул на него. Мальчонка подскочил, как испуганный заяц, и пошел чесать по беговой дорожке. Эффект получился грандиозный. Зрители мгновенно оживились. — Жми, малыш! — орали с трибун. Он не догнал бегунов, но, когда сходил с дорожки, его провожали одобрительным ревом. Один забег сменялся другим с быстротой, подобающей не столько древним грекам, сколько нынешним американцам. Но вот погода сказала свое слово. Тучи спустились ниже, улегся ветер, и хлынул ледяной ливень. Зрители тоже хлынули под прикрытие толстых, раскидистых деревьев, что выстроились по обе стороны поля. Школьники рванули с поля в раздевалку. Проносясь мимо почетных гостей, они увидели, что директор в страшной тревоге мечется возле призов, которые очутились под дождем. — Спасайте призы! — выходил из себя директор. Он сорвал пальто и накрыл им стол с наградами. — Дайте мне кто-нибудь еще пальто! Вот ты — как тебя? Дай сюда пальто! Живей! Лорд-мэр неловкими пальцами силился отстегнуть на себе цепь. Мальчишки сгрудились вокруг стола, и в одну минуту он оказался погребен под грудой пальто и плащей. — Довольно! — кричал директор. — Хватит! Прекратите, это глупо! — Он украдкой дал подзатыльник одному из ослушников, а лорд-мэр притворился, что не заметил. Дождь лил как из ведра. Под деревьями было сухо. Кое-кто из преподавателей отсиживался в машинах, остальные вместе со школьниками и родителями прохаживались взад-вперед, чтоб согреться. Так немцы в театре прохаживаются во время антракта. Я весело разгуливал туда-сюда с преподавателем физкультуры. Поворачивая очередной раз назад, я скользнул праздным взглядом по автомобилям. Из одного мне помахали. Переднее стекло запотело, и я подошел ближе. Каково же было мое изумление, когда я увидел, что это наш старший преподаватель Симс. Он поманил меня пальцем и открыл дверцу машины. От разговоров с Болшоу у меня создалось впечатление, что Симс стоит на пороге смерти. Сухие, крепкие пальцы пожали мне руку; на меня глядели ясные, со здоровым блеском, голубые глаза. — Не думайте, я не восстал из мертвых, — заметил он. От смущения я не нашелся, что ответить. — Нет, я, по-видимому, восстану со временем, — раздельно продолжал он. — Но я еще не прошел те мелкие предварительные формальности, которые доставляют всем столько хлопот. — Это замечательно, — промямлил я. Мне Симс всегда нравился. Нравилось его лицо. Его широкий лоб, лысое темя, окаймленное венчиком седых волос, изящный очерк узкого подбородка, его тонкая розовая кожа. На чертах его живо отображались все оттенки душевных движений. То было лицо человека, который всегда шел своим путем и остался в итоге совершенно собой доволен. Теперь-то годы иссушили его, а впрочем, допускаю, что он и в расцвете лет был такой же сухонький. Человек он был мягкий, безобидный и являл с бой в этом смысле полную противоположность Болшоу. А между тем, если бы вы спросили, кому из них двоих чаще удавалось не делать того, что он не хочет, я, скорее всего, ответил бы: Симсу. В нынешних обстоятельствах подобный вопрос прозвучал бы вдвойне уместно, поскольку с ним был связан другой: подаст Симс в отставку или нет. — И как — вы совсем поправились? — Астма частенько мучает до сих пор. — Да, но вы уже в силах вернуться к занятиям а школе? — А вам говорили, будто нет? — Он посмотрел мне в глаза. — Это весьма любопытно, мой друг. — Он положил ладонь мне на рукав. — Вообразите, приходит человек и дает мне советы из самых добрых и бескорыстных побуждений. А вскоре я с удивлением узнаю, будто, оказывается, уже последовал этим советам! Можете вы мне объяснить такое чудо? Я покачал головой. — Приятно, когда люди считают, что у тебя хватит ума внять доброму и бескорыстному совету. Это каждому было бы приятно. Вам, например, было бы — я уверен. — И когда вы вернетесь на работу? — Да знаете, вероятно, в самом скором времени. В этом триместре. Иначе есть опасность лишиться жалованья на время летних каникул. — Он лукаво усмехнулся чему-то своему. Я отвернулся к окну, пряча свою усмешку. Дождь перестал. Я сказал, что должен возвращаться к своим обязанностям. — Как славно, что мы повидались с вами, — сказал он. — Теперь скоро опять увидимся. В понедельник. Я прямо рот разинул. Ай да Симс! Никому он не собирается уступать свое место; он так и будет тянуть с уходом до последнего, а мы с Болшоу — исходить слюной. На улице стало еще холодней. Директор с лорд-мэром вернулись к почетным местам, но кое-кто из других почетных гостей и часть родителей успели потихоньку сбежать. Перед тем как сесть на место, директор кликнул школьников и велел им взять со стола свою одежду. Мальчишки с азартом кинулись выполнять, устроив давку, и умчались назад, а под свинцовым небом вновь тускло заблестели ряды кубков и судков. Во время одного из состязаний по легкой атлетике ко мне подошел Фред. Сегодня его голые руки и ноги особенно поражали землистым оттенком. — А я видел вашу девушку, Джо. Я поразился: Миртл в это время полагалось быть на работе. — Это когда вы калякали с Симсом у него в машине. Она только на минуточку забежала в раздевалку, когда полил дождь, и сразу вышла. — Ты не спутал? — Нет, все верно, — поддержал его Тревор. Он презрительно рассмеялся и прибавил, в нос: — С ней был этот жуткий субъект, Хаксби. Я ничего не сказал, и ребята, оробев, притихли. Фред огорчился: — Вроде я сморозил чего не надо? Я пожал плечами. Миртл, конечно, действовала умышленно. Ее выходка могла означать лишь одно: что полосе затишья наступил конец. Ощущал я по этому поводу прежде всего раздражение. Если затишье кончилось, надо с нею рвать резко и бесповоротно. Долго же я не мог набраться духу — слишком долго. И вот наконец решился. Удивительно, что решимость явилась ко мне в такую минуту и как бы между прочим, но так уж оно вышло. Мое бдение у доски завершилось. Оставался только забег старшеклассников на одну милю, и я подошел поближе к финишному столбу, откуда лучше видно. В этом забеге мечтал отличиться Фрэнк, поскольку он имел все основания стать victor ludorum. Когда я стоял в толпе школьников, до моего слуха долетел странный вопрос: «Где-то сейчас приз для победителя игр?» Я обернулся, но не успел заметить, кто из мальчиков задал его. Ответ я знал — не я ли сам прикреплял эту карточку? — футляр с дюжиной серебряных чайных ложечек лежал на переднем краю стола. Забег выиграл Фрэнк. Его наградили рукоплесканиями, после чего все школьники собрались вокруг лорд-мэра послушать, как он будет выступать перед вручением наград. Лорд-мэр выступал долго. Он определенно отличался редкой выносливостью. Из всех выступлений лорд-мэрово было самым древнегреческим. Я думал, оно никогда не кончится. Наконец участники состязаний потянулись к нему за наградами. Он мужественно тряс каждому руку. Мальчишки заливались румянцем, сияли и отходили, унося судок, или подставку для гренков, или банку, в каких держат варенье, и так далее. Безопасная бритва как нельзя более кстати досталась обросшему бородой верзиле из пятого класса. Восславим теперь героя дня. Победителем игр стал Фрэнк. Он подошел в плаще, наброшенном поверх спортивного костюма, с интересной бледностью на красивом лице, застенчивый, как никогда. Лорд-мэр встретил его самым крепким рукопожатием, самым огненным взглядом грозных очей и приготовился вручить награду. Приз, предназначенный обладателю титула victor ludorum, исчез со стола. Шум в толпе школьников разом стих. — Где он? — заныл директорский голос. — Где же он? Вот уж, ей-богу, бессмысленный вопрос! — Где он? Что это такое? То есть что это за приз, я хочу сказать? — Серебряные ложки, — донесся из-за линии горизонта голос секретаря. — Но их здесь нет! — А я чем виноват? — Я никого не виню! Я хочу только знать, где они! — Молчание. — Кто сегодня отвечал за призы? Призы, думал я, родные вы мои! — Мистер Болшоу. Я огляделся. Болшоу нигде не было видно — должно быть, ушел домой. — А мне казалось, что мистер Ланн, — сказал директор. Я затрепетал. — Нет. Мистер Болшоу. Правда восторжествовала. Кто бы мог подумать? Лорд-мэр тем временем, заполняя паузу, еще раз горячо пожал Фрэнку руку. По толпе пробежал ропот. «Главный приз не могут найти. Слямзил кто-нибудь». — Тихо! — крикнул директор. — Прошу соблюдать спокойствие! Лорд-мэр, не теряя присутствия духа, тряс руку победителю. — Отпустите же его! — яростно зашипел ему на ухо директор. — Скажите, что мы выдадим приз позже! Интересно, что теперь станется с Болшоу? Капитаны команд стали подходить за памятными щитами, но зрители смотрели на эту процедуру безучастно. Куда девались ложечки? Кто тот счастливец, кому они достались? Произошло очевидное. Пока мальчишки оравой толкались у стола, расхватывая пальто, кто-то воспользовался давкой и стянул футляр. Мы с физкультурником могли клятвенно подтвердить, что до стола он дошел в целости и сохранности. Выяснять, куда он сплыл со стола, — это уж дело директора. Выяснить это ни директору школы, ни школьным преподавателям не удалось. Могу вам сразу сказать, что это не удалось никому и никогда. А Болшоу, спросите вы, неужели его не призвали к ответу? Неужели не предложили покинуть стены школы за расхлябанность и беспечность? Я отвечу вам вопросом: часто ли вы замечали, чтобы на земле побеждала справедливость?.. Я покинул спортивную площадку, думая о Болшоу. А домой пришел, думая о Миртл. Чем больше я думал о появлении Миртл на празднике в обществе Хаксби, тем сильнее разливалась во мне желчь. Выдержка, терпимость — все эти качества, коих я столь домогался, покинули меня. Я знал одно: опостылело мне это все до глубины души. Глава 3 ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ Газеты на разные голоса кричали о мировой катастрофе. Это начинало оказывать на меня гипнотическое действие. Впрочем, я не вполне еще поддался гипнозу: я решил, что до конца триместра буду встречаться с Миртл как можно реже, а потом, независимо от того, поеду в Америку или нет, уберусь из города, никому не сказав куда. Трудно расстаться без обоюдного согласия — не легче без обоюдного согласия избежать встреч, когда живешь почти рядом. Как никогда отчетливо, я сознавал, что отбываю время. Порой я представлялся себе сильной личностью и хозяином собственной судьбы — порой жил с ощущением, что Миртл и Гитлер вошли в сговор, вознамерясь меня затравить. Как-то вечером я мирно сидел в саду у открытой двери и проверял экзаменационные работы. На другом конце сада копались в земле мистер Чиннок с хозяйкиной племянницей. Сегодня у них был, по нашей с Миртл терминологии, «нерабочий вечер», и они проводили его за прополкой овощей. Изредка то один, то другой разгибался в приступе кашля. В соседнем саду жгли кучу сорной травы, и дым сносило в нашу сторону. Здесь это было в порядке вещей. Садов по соседству было так много, соседи были столь ярые огнепоклонники, что стоило хоть на часок выйти в сад, как поблизости непременно зажигали костер. А дым непременно сносило в нашу сторону… Я уже завершал оценку математических способностей одного из начальных классов, когда услышал, как хозяйка впускает кого-то ко мне в комнату. Я повернул голову и увидел Стива. Он сошел в сад. — Прости, что я тебя отрываю. — Он сел на ступеньку подле моего стула и стал ждать. Когда я разделался с последней работой, он вытащил из кармана свое новое стихотворение. — Вот видишь, Джо! Как только вырвешься от Тома на выходные дни, так сразу сдвиги в работе. Я стал читать. Я упоминал уже, что в стихах Стива был виден талант. В новом стихотворении таланта было не меньше, чем обычно, а строк — заметно больше. Я поздравил его. Когда автор приносит тебе стихи, то все бы ничего, если бы не одно: ну, прочел ты стихи, ну, поздравил автора — а что дальше? Другое дело — роман: тут ты усаживаешься поудобнее и в порыве благородного негодования отводишь душу, изрыгая на автора хулу за его плоские шутки, рыхлый сюжет и моральную нечистоплотность его героев. На нас снизошло молчание. — «Никогда, никогда, никогда-а англичанин не будет рабом!» — насвистывал мистер Чиннок. — Том не едет в Америку, — сказал Стив. — Почему? Откуда ты знаешь? Стив вздернул плечи. — Он говорит, неминуемо будет война. — А-а… — А ты? — Что — я? — Думаешь, будет? — Возможно. — Я помолчал и постыдно неискренним голосом прибавил: — Надеюсь, во всяком случае. — Мне, признаться, не хотелось расставаться с мыслью об отъезде в Америку. Стив искоса скользнул по мне взглядом. — А кстати, знаешь, Миртл ходит и всем говорит, будто ты собираешься в Америку, как раз если будет война. — Дьявольщина! — Я дико разозлился. — За что купил, за то и продаю. — Кто тебе сказал? — Да я сам слышал! Может быть, я тоже вел себя не безупречно, однако подобное вероломство со стороны Миртл взбесило меня. Я потребовал у Стива новых свидетельств. Сейчас он говорил правду, да и кому, как не ему, было знать, какие разговоры ведет на людях Миртл: ведь он теперь заделался частым гостем в тех домах, где Миртл имела обыкновение появляться с Хаксби. Лишний довод против нее, думал я в гневе. — Том, конечно, возмущен? — По-моему, он считает, что это было сказано в расчете тебя позлить. — Ну что ж, она добилась своего! Стив добродушно рассмеялся. — А что еще она про меня говорила? — Не знаю, Джо, красиво ли мне заниматься пересудами, — в замешательстве сказал Стив. — Если уж начал, договаривай! — Она говорила Тому, — медленно сказал Стив, — что никогда не любила тебя. — Какого же она тогда рожна… — Да-да, понятно. Она признает, что ты обладаешь некой загадочной притягательной силой. О тебе, видишь ли, отзываются как о своего рода Свенгали[7 - Персонаж романа Дж. Дюморье «Трильби», музыкант и гипнотизер.]. Просто смех. Ничуть ты не похож на Свенгали, это всякий дурак скажет. — Проклятье! — Давай не так громко, Джо, ладно? — Стив показал глазами на племянницу с мистером Чинноком, до которых, несомненно, долетало каждое слово. Я с усилием овладел собой. — Еще что-нибудь? Стив не отвечал. — Ручаюсь, это Том ей внушил такую мысль… — Раз ты с ней собрался порвать, Джо, это совсем не глупая мысль! — Да, но он внушил ее не поэтому. Он теперь ей будет доказывать, что любила она всегда его! А он — ее! — Ничего себе! — Вероятно, Стиву такое не приходило в голову. — К этому он и ведет, попомни мои слова! А конечная цель — предложение руки и сердца. Стив заметно приуныл. — Но хотел бы я знать, какая цель у нее, — продолжал я. — Только бед себе наживет, больше ничего. — Увы, — вздохнул Стив. Я вновь обретал способность рассуждать хладнокровно. К замечанию Стива стоило прислушаться — действительно, совсем не глупо, если Миртл говорит, будто никогда не любила меня. Это способ сохранить свое достоинство. Это первый признак, что в ней пробуждаются защитные силы… Выкарабкивается, неожиданно подумалось мне. Стив прервал мои размышления. — Ты, наверное, знаешь — у Тревора все благополучно. Слава богу, что опасность миновала, но почему это Стив оказался в курсе дела? — Ах так! — бросил я небрежно. Мы вновь погрузились в молчание. Стив зашел в комнату и вернулся с подушкой. — Сидеть на холодном очень вредно. — Глупости! У Стива поползли вверх уголки рта. — А я знаю, какую новость ты еще не слышал! Я прошел курс первой помощи! — Он поймал на себе мой недоверчивый взгляд. — Честно говорю, Джо. Сам посуди, начнется война, призовут меня в армию, а у меня — пожалте вам, есть такая бумажка. Глядишь, и направят по медицинской части. Понятия не имею, врал он или нет, но я не мешал ему, догадываясь, что он пытается развлечь меня. — Я и экзамен сдавал. — У него заискрились глаза. — Только, боюсь, не выдержал. — Что, трудно было? — Не трудно, — сказал Стив. — Но жутко противно. Он красочно описал мне свои беспомощные потуги на испытаниях по практике, и я, несмотря на все горести, не мог сдержать улыбки. Стив еще более воодушевился. — Но страшнее всего был экзамен по теории. Задают мне вопрос: что делать с ребенком, когда у него судороги? Представляешь? Нашли, кого спрашивать! Да я не знаю, что делать с ребенком, даже когда у него нет судорог! — А что надо было ответить? — Положить его в теплую ванну! — сказал Стив торжествующе. Ни он, ни я не услышали, как хозяйка опять впустила ко мне кого-то. У нас за спиной раздались нетерпеливые шаги, и в дверях вырос Том. Лицо его было темнее тучи. — Мне нужно сказать вам кое-что. Вы не зайдете в дом? Стив взял подушку, я — экзаменационные работы, и мы нехотя поплелись в комнату. Том закрыл за нами створки стеклянной двери. — Такие разговоры всегда разумней вести подальше от чужих ушей, — сказал он вежливо и в то же время как бы с упреком. Я не ответил, так как не имел представления, какие именно разговоры он пришел вести. Наша смешливость, словно устыдясь его присутствия, улетучилась в одну минуту. Стив, исходя из посылки «Что бы Том ни сказал, мне от этого легче не будет», заранее помрачнел. Я сел. Стив тоже сел. Том продолжал стоять. С видимым усилием он сохранял на лице спокойствие. Я упорно не начинал разговор первым. — Я пришел сказать вам, что купил новый автомобиль. Честно говоря, он меня разочаровал. А также слегка насмешил. В моем сознании его новый автомобиль приобрел смутное сходство с яхтой… Для Стива ход автомобилем явился, судя по всему, неожиданностью. Неудивительно, что он удивился. Утратив бдительность, он спросил: — Зачем, Том? С этой минуты Том сосредоточил все свое внимание на нем одном. — Неужели тебе не интересно, какой автомобиль? — Конечно, интересно. Только не совсем понятно, зачем ты его купил. — А ты не знаешь? — Том смотрел на него в упор. Голос у него звучал относительно ровно — зато взгляд! Большой пробивной силы был этот неотступный взгляд. — Не-а. — Стив пытался посмотреть на меня, но, покоренный гипнотической силой этого взгляда, не мог отвести глаза. — И не догадываешься? — спросил Том с ужасной улыбкой. Наступило молчание. Я едва было не крикнул: «Слушай, прекрати, Христа ради!» — но воздержался. Стив потупился, покачав головой. — А мог бы и сообразить. — Голос Тома исполнился зловещей вкрадчивости. — На новом автомобиле удобней ехать в Париж. Стив опять поднял на него глаза. И не проронил ни звука. Я беспокойно заерзал на стуле. Свинство, что Том не дал мне уйти из комнаты, если собрался устроить сцену. Хотя, с другой стороны, легкое любопытство удерживало меня. — Я уже говорил, Том. Я ехать не могу. — Глупости! Прекрасно можешь! — Не могу, Том. Родители хотят, чтоб я поехал с ними, ты же знаешь. — Родители хотят, чтоб ты поехал со мной! — Неправда! — Нет, правда! — Том бешено выкатил на него глаза. — У меня есть письменное подтверждение! Вот — полюбуйся! — Он вытащил из кармана конверт. — Это письмо от твоей матери, и в нем сказано, что она согласна отпустить тебя со мной. Сказано черным по белому! — Он протянул письмо Стиву. — На, убедись! Стив не пожелал убедиться. — Ну хорошо, — возмущенно сказал Том. — Если ты так дурно воспитан, что не можешь прочесть… — Я не еду! — перебил его Стив. — Какое ты теперь придумал оправдание? — Мне незачем придумывать оправдания, Том. Том помахал письмом у него перед носом. — А что ты на это скажешь? — он помахал письмом опять, увеличив амплитуду. — У меня есть документ! Я решил, что мой друг, должно быть, на минутку сошел с ума. Лицо у него, при внешней видимости спокойствия, стало все воспаленное. — Здесь черным по белому сказано. — Он спохватился и понизил голос. Внезапно Стив подался вперед, выхватил у него письмо и швырнул в камин. Огня в камине не было. Том проводил письмо глазами и насмешливо поджал губы. Потом мельком взглянул на меня. Мне сделалось неловко. Стив сказал: — Это невыносимо. Почему тебе обязательно нужно устраивать сцены? — Потому что я хочу, чтобы ты поехал со мной во Францию. — Но я не хочу. — Лицо у Стива было несчастное. — Думаю, хочешь, в глубине души. — Нет, повторяю тебе. Больше мне сказать нечего. Я желаю чувствовать себя свободным. — Чувствуй на здоровье. Я сам желаю тебе того же. — Тогда почему ты не даешь мне свободно вздохнуть? — Ты можешь быть совершенно свободен, оставаясь со мной. — Том подошел к нему ближе. — Как сейчас. Ты совершенно свободен. Вот дверь. — Он показал рукой. — Ты свободен, можешь выйти в нее хоть сию минуту. Стив не шелохнулся. — Выйди, по крайней мере посмотри на автомобиль. — Не хочу я на него смотреть. И ехать на нем никуда не хочу! — Иначе говоря, я выбросил деньги на ветер? При слове «деньги» Стив, по-моему, насторожился. — Я, значит, выбросил деньги на ветер, а тебе даже взглянуть на него трудно? — В голосе Тома снова послышался гнев. Ну уж, «на ветер», подумалось мне, наверняка покупал машину с условием, что может вернуть, заплатив за прокат. — Видит бог, я и так издержался достаточно! — ярился Том. — А что получил взамен? Я только и знал, что тратил деньги. — Тебя никто не просил. — Только и знал, что тратил! — кричал Том. — Не нужна мне твоя машина. — Ты хоть бы посмотрел на нее! — И смотреть не буду. — Нет, посмотришь! — За время разговора Том подходил все ближе и при последних словах набросился на Стива. Столько было пререканий из-за этой машины, что мне уже самому захотелось на нее посмотреть. Но Стив заупрямился не на шутку. Он сопротивлялся. — Ты только выйди взгляни! — надрывался Том, стаскивая его со стула. Стив упал, перевернулся и с оглушительным грохотом свалил на пол каминные щипцы. За стеною, в передней, затявкала хозяйская собачка. — Тихо, вы! — сказал я. Они унялись. Стив встал. Том стоял и буравил его глазами. Стив, надутый, бледный от негодования, поправил галстук. — Ну, хватит с меня! — яростно прошипел Том. — Не взыщи, Том. — С меня довольно! Выйдешь ты посмотреть на автомобиль или нет? В ответ — ни слова. — Последний раз спрашиваю? Ни полслова. Забыв о моем присутствии, Том надвинулся на Стива, лицом к лицу. Стив съежился. — Едешь ты со мной во Францию? Нет? Отвечай сейчас же. Ни единого звука. — Не ответишь сейчас — после поздно будет. После у меня будут другие планы. Стив поднял голову. — Было бы тебе известно, если ты не поедешь… — Том выдержал паузу для вящего эффекта, — …я возьму с собой Миртл! — Это смешно, Том! — У Стива наконец прорезался голос. Он оглянулся на меня, ища поддержки. Том пришел в неистовство: — Ничего смешного нет! Кто тебе сказал, что это смешно? Джо? — Он тоже оглянулся на меня. — Для тебя — может быть, но Миртл так не считает. Я знаю Миртл. Для тебя, может быть, во мне нет ничего особенного. Для Миртл — есть! Я ей нужен. Если бы не чувство ответственности за тебя, я бы давно к ней ушел. Я ей нужен, а она — мне! Мы нужны друг другу. — Его приглушенный голос нес в себе громадный заряд убеждения. — Я хочу слышать ответ. Кончено все между нами или не кончено? Либо ты мне ответишь, либо я прямо отсюда еду к Миртл — она как раз ждет меня — и делаю ей предложение! — Он задохнулся. — Кончено или нет? Если да — я еду к Миртл! Стив молчал. Том ждал. Стив по-прежнему молчал. По-моему, Тому ничего не оставалось, как повернуться и уйти. Внезапно у него вырвался невнятный возглас. Мы со Стивом в тревоге подняли на него глаза. Том открыл рот, хотел еще что-то сказать, но не смог. И все не уходил. Стив уставился себе под ноги, на ковер. Том вынул из камина письмо. Не мешкай, думал я, тебе надо уходить! Напоследок Том картинным движением разорвал письмо и бросил обрывки на пол. Он повернулся к двери. Я хотел было открыть ее перед ним, но он оттолкнул меня с дороги. Может быть, вам покажется странным, что я бросился открывать дверь человеку, который шел делать предложение моей любовнице? Понимаете ли, мне зверски хотелось посмотреть на его автомобиль. Я вышел за ним в переднюю и, когда он хотел хлопнуть парадной дверью, я ее придержал и выглянул наружу. Том уже отъезжал от дома, но я успел увидеть машину. И пришел к выводу, что Том не столь уж безумен. Еще не родился парень, который устоял бы перед такой машиной! Я вернулся к Стиву. Стива трясло; он сидел и чуть не плакал. — Тебе, братец, надо выпить, — сказал я. Стив беспомощно ждал, пока я плеснул в стакан джину, долил вермута и поднес ему. Он выпил. Я не знал, что еще сказать, и потому взял новую стопку экзаменационных работ и уселся их проверять. Немного спустя, допив стакан, Стив поднялся. Я вопросительно взглянул на него. Он сказал измученным голосом: — Наверное, надо идти мириться. Глава 4 У ЧАСОВОЙ БАШНИ Испытывая потребность излить душу, я написал письмо Роберту. Я приведу здесь отрывок из него, чем избавлю себя от труда придумывать что-то новое. Вот он: «…Сочувствие к Тому иссякло во мне окончательно. Терпение тоже. Он говорил, что очень страдает из-за Стива, и я относился к его словам вполне серьезно. Иногда я и сам замечал, что этот человек глубоко несчастлив, — только каменное сердце не тронулось бы зрелищем его мучений. Но в последнее время он творит нечто неописуемое. Он добивается, чтобы Стив поехал с ним во Францию, и в то же самое время собрался делать предложение Миртл! О чем он думает — ума не приложу. Но глупей всего выгляжу я, потому что позволил ввести себя в заблуждение. Я-то воображал, будто у него назревает трагедия, когда совершенно ясно, что это чистый цирк. Я насмотрелся такого, что меня уже ничем не проймешь, даже если, скажем, ко мне вдруг толпой ввалятся полицейские, обвешанные гирляндами сосисок. Том всех их давно переплюнул своим паясничаньем. Чего стоит хотя бы бредовая мысль о том, чтобы сделать предложение Миртл! Ничего себе предложеньице! Любопытно, как она его встретит! Верно, в обморок хлопнется от удивления или просто решит, что он спятил. Ох, пора ему ехать в Америку — только что-то не верится, чтобы он собирался уезжать. Я кроме шуток подозреваю, что он не в своем уме…» И так далее, в том же духе. Дописав до конца, я ощутил известное удовлетворение от того, что четко определил свою позицию. Четко определить свою позицию — это шаг, требующий решимости и мужества, и правильно, если он приносит человеку удовлетворение. Потом неожиданно наступила передышка. Несколько дней Тома, Стива и Миртл было не видно, не слышно. Близился конец триместра, и у меня было полно дел в школе. Время шло, и я считал дни с тем же нетерпением, что и мои ученики, и примерно по той же причине. С каждым днем нам оставалось все меньше ждать, когда наступит свобода. Оказалось, однако, что мне не суждено так просто отделаться. Мне опять стала названивать Миртл. Ей хотелось со мною встретиться, а я всякий раз отговаривался. — Неужели тебе трудно найти для меня даже несколько минут? — спрашивала она. Я понимал, что это предел жестокости, но продолжал упираться. Думал ли я при этом о ее благе? Не знаю. Знаю только, что в конечном счете легче разлюбить человека, когда с ним не встречаешься. Отказываясь назначить Миртл свидание, я не учитывал, что мы с нею можем встретиться по воле случая. На улице без конца попадались знакомые, хотя городок был не такой уж маленький. Помню, когда я влюбился в Миртл — а мы тогда не были близко знакомы и я не мог просить ее о свидании, — я первые дни слонялся по городу часами, глазея на витрины магазинов, где ничего не собирался покупать. Во мне жило суеверное убеждение, что если подольше болтаться вокруг часовой башни, то рано или поздно она мне встретится. Не стану подробно описывать вам нашу часовую башню: боюсь, как бы по точным приметам вы не узнали наш городок, ибо в этом случае мой роман отчасти утратил бы обобщенность звучания. К счастью, о наиболее примечательной ее черте можно упомянуть смело, поскольку этой же чертой наделены часовые башни и в большинстве других провинциальных городов. Она была изумительно безобразна! Нет, серьезно: наша часовая башня повергла бы в изумление кого угодно. Ее выдающееся уродство сразу воспламеняло воображение, но то было лишь начало. Я лично прежде всего изумлялся, зачем ее вообще понадобилось воздвигать. Показывать время? В том не было ни малейшей необходимости — магазины вокруг таращились на улицу часами всех мастей и размеров, предлагая прохожим самый широкий выбор точного времени. Может быть, гадал я, изумленно меряя взглядом эту кичливую прямизну, в ней — наша дань психопатологии повседневной жизни? Интересно, кем сей монумент задуман? Архитектором, который всю жизнь кропотливо проектировал одну часовую башню за другой, или гением в веселую минуту? Конечно, гением! Стоит ли тогда изумляться, что жители нашего городишка гордились своей часовой башней! Она занимала особое место в наших сердцах. Уродство, конечно, думали мы, зато свое, родное!.. В своем нежелании встретиться с Миртл я все-таки не дошел до того, чтобы передвигаться по городу, изменив привычному маршруту. Если он приводил меня к часовой башне — что ж, говорил и себе, значит, так тому и быть. И вот в один прекрасный день случилось мне идти мимо часовой башни, направляясь на ленч. Нет, встретилась мне не Миртл — мне навстречу шагал Стив. Стив шагал в одиночестве, понурив плечи и горестно нахмурив чело. Я ухватил его за локоть, иначе он прошел бы мимо, не заметив меня. Он откинул назад прядь волос, которая спадала ему на глаза, и попробовал улыбнуться. — Долго тебя не было видно. — Да, Джо. — Он уставился себе под ноги. Почему-то я только сейчас заметил, как он вытянулся за эти полгода. — Занят был? — Да нет. Так, то одно, то другое. — Он покосился на меня украдкой. — Стыдно было показываться тебе на глаза после того, как Том закатил у тебя в доме такую сцену. — Ну, это тебя пусть не беспокоит. — Я помолчал. — Ты что такой кислый? Том до сих пор бушует, что ли? — Не знаю. — То есть как «не знаю»? Должен знать. — Нет, Джо. Мы с Томом не разговаривали с тех пор, как он тогда ушел от тебя. Я был поражен. Я вытянул Стива из людского потока, обычного в эти минуты перед ленчем, и отвел в сторону, чтобы поговорить спокойно. Мы облокотились на стальную ограду, которой был обнесен тротуар, чтобы люди не лезли под автобусы. — Где он? — Сегодня — в Оксфорде, а так был здесь. — И ты ни разу его не видел? — недоверчиво спросил я. — В конторе видел, конечно. Только он со мной не желает разговаривать. — Ай да перемена для тебя! Стив не улыбнулся. Чело его омрачилось еще более. — Это перемена к худшему. Значит, я проявил бестактность. — Он, как я могу понять, проводит все время с Миртл. Со мной, во всяком случае, он не проводит ни минуты. Я растерялся, не зная, что на это сказать. Я стал подыскивать подходящее к случаю замечание, как вдруг Стив выпалил: — Короче говоря, это конец! — Что ты, быть того не может. — Конечно, ты никогда не принимал всерьез эту историю с Миртл! — Естественно. Потому что это нелепость. Стив пожал плечами. Таким удрученным я его еще не видел. — Без него я просто сам не свой. Должно быть, у меня на лице изобразилась тревога, и он заметил это. Он отошел от ограды. — Пойдем, здесь не место для таких разговоров. Мы прошли несколько шагов и снова остановились. То и дело поток прохожих прижимал нас к ограде; по мостовой несся поток машин… — Видел ты его новую машину? — спросил Стив. — Видел. — Он на ней поехал в Оксфорд. Мне подумалось, что этот разговор ни к чему не приведет. — Никогда не поверил бы, что ты так тяжело это воспринимаешь, Стив. Ужасно жаль. — Я и сам не поверил бы. Мне это всю душу перевернуло. — На мгновение в его словах послышалась наигранная, неискренняя нота, но тотчас мне пришло в голову, что поведение людей в минуты глубокого душевного волнения часто выглядит наигранным. — Со временем свыкнусь, вероятно. — Стив говорил так, как если бы внезапно лишился отца с матерью. — Какой я был болван! — вскричал он, и слезы навернулись ему на глаза. — Чудеса, — сказал я. — Тебе не понять, Джо, — с силой сказал Стив, голос у него дрожал. — Мне сейчас очень плохо. У меня словно почва ушла из-под ног!.. Ты не представляешь, каково это — чувствовать, что рушатся все твои планы на будущее. Ты не знаешь, что это такое, когда рядом все время был человек, который льстил твоему самолюбию, внушал тебе чувство, что ты тоже что-то значишь, — и вдруг его нет! Как будто я плыл на корабле, и корабль пошел ко дну! — Его била мучительная дрожь. — Как будто я банкир и потерял свой банк! В эту минуту мимо нас прошел автобус, совсем близко, так что отвечать было бы бессмысленно. Банкир, который лишился банка, — никогда бы не подумал, что можно найти столь точное, тонкое, верное сравнение. Стив ждал, пока я скажу что-нибудь. — Сирота ты моя горькая, — сказал я. — Ты найдешь себе другого. Наутро мне принесли три письма. Одно было от Тома, другое — от Миртл, третье — от мисс Иксигрек. Я только что собрался позавтракать и сидел в комнате один. Я покрутил конверты в руках. — Черт возьми! — сказал я вслух. — Искусство — прежде всего, и будь я проклят, если стану прикидываться, что это не так! И вскрыл первым письмо мисс Иксигрек. Письмо было краткое, деловое и окрылило меня неимоверно. Мисс Иксигрек хвалила мою книгу. От волнения у меня руки заходили ходуном. Кое-что она предлагала исправить, кое-что — сократить, и я мгновенно понял, как это лучше сделать. — Спасен! — крикнул я. — Теперь я спасен! Не знаю, что именно я разумел под этим, — знаю только, что это было так. Мне хотелось приняться за работу над рукописью немедленно, я с трудом сдерживал себя. Пускай весь мир рушится и летит в тартарары — все равно, упорно твердило мне что-то (а вернее, твердил я сам), все равно я спасен. С этим радостным ощущением я открыл письмо Миртл. Оно гласило: «Мне нужно повидаться с тобой. Прошу тебя. М.» И наконец, я открыл письмо Тома. Оно начиналось так: «Дорогой Джо! Я категорически возражаю против того, что сказано обо мне в письме, которое ты только что прислал Роберту…» Я так и ахнул. Я знал уже, что, когда Роберта нет дома, Том, пользуясь случаем, позволяет себе рыться в его письмах, но, чтобы он позволял себе на них отвечать, такого еще не бывало. Я уверен, что Роберт не мог показать ему мое письмо. Мне вспомнилось, как однажды Том прочел открытку, в которой я обращался к Роберту с конкретным вопросом, а именно: какого числа Том уезжает в Америку. Том прислал мне конкретный ответ, а именно: уезжает такого-то числа, хотя это число оказалось впоследствии липовым. Но тогда и случай был совершенно другой, и характер ответа тоже. Начав с возражения, Том затем переходил к обличениям и, отдав должное упрекам, завершал письмо нагоняем. Был ли тут хоть проблеск стыда, что он не гнушается читать чужие письма? Отнюдь. Хоть единое свидетельство, что он сознает шаткость своей нравственной позиции? Ни единого. Хоть отдаленный признак того, что ему неловко? Ничуть не бывало! Я весь кипел. — Ни от одного слова не отступлюсь! — вскричал я. Жаль, неизвестно, где он сейчас обретается, а то написать бы ему по горячим следам!.. Я отшвырнул его письмо и взял опять письмо Миртл. Кипение во мне улеглось. Я понял, что нам не миновать встретиться с нею еще раз. Я пошел к телефону. Смирясь с мыслью, что встреча неизбежна, я решил вести себя, хотя бы внешне, пристойно, но это оказалось нелегко. Мне хотелось, чтобы свидание было как можно короче. Я дал Миртл понять, что крайне занят; она сказала, что тоже занята. После недолгих и натянутых переговоров мы условились, что встретимся сегодня в городе сразу после работы. По дороге домой пути наши пересекались у часовой башни; там-то мы и назначили рандеву. Я подумал о Стиве и дал себе зарок, что после свидания с Миртл на пушечный выстрел не буду подходить к часовой башне. Наступил золотой безветренный вечер. Рано утром облака потянулись с неба, и открылся ясный купол ослепительной голубизны, где целый день над улицами, над домами сияло солнце. Я пришел к часовой башне первым. Рядом помещалась большая аптека, и я стал напротив нее, опершись на стальную ограду. Время от времени, несмотря на полную тишь, до меня доносился специфический аптечный запах. На кругу то там, то сям останавливались и трогались дальше трамваи. Проходили туда и сюда автобусы, обдавая меня бензиновыми парами. Солнце все сияло. А Миртл все не шла. Я переводил взгляд с одних часов на другие. Все показывали разное время. Миртл опаздывала, и я с удовольствием ушел бы домой. К сожалению, как бы ни врали часы, я был вынужден оставаться. Наконец Миртл пришла. Мы не виделись довольно долго, и в первую минуту я подумал, не жар ли у нее. Ее лицо заливала густая краска, глаза словно бы сузились. Она подошла ближе, и я увидел, что лицо у нее заплаканное. — Спасибо тебе, что согласился со мной встретиться, — сказала она. Я был не в силах отвечать. Я собирался спросить ее, куда нам пойти, где удобней поговорить, но все вдруг выветрилось у меня из головы. Она, по-видимому, решила, что я намерен вести разговор прямо здесь, у часовой башни, — во всяком случае, она не спросила, пойдем ли мы куда-нибудь отсюда, и мы остались. Голос у Миртл звучал глуховато, но держалась она твердо. — Я хотела с тобой посоветоваться. Ты, наверное, знаешь — Том сделал мне предложение. Как ты думаешь, выйти мне за него? Я опять ничего не смог выговорить, однако на этот раз по совсем иной причине. «Ничего себе предложеньице! Бредовая мысль…» Мои же слова, но звучали они теперь насмешкой надо мною самим. Никогда еще я так глупо не ошибался! «В обморок хлопнется от удивления или решит, что он спятил!» Ничего похожего! Сегодня я не могу без улыбки вспоминать о своей наивности. Сегодня я знаю, что ни одна девушка не хлопнется в обморок от удивления, кто бы ей ни предложил выйти замуж, и никогда в жизни ей не придет в голову мысль, что он спятил. Но в тот день, когда мы стояли на солнышке спиною к аптеке, а лицом к часовой башне и я повернулся к Миртл, услышав ее вопрос, она, должно быть, прочла у меня на лице горестное недоумение, никак не меньше. — Почему ты так странно посмотрел? Что-то случилось? — Да нет, — выдавил я. — Просто волнение, очевидно. — Непохоже на тебя. Я не отозвался: это она пропела с Томова голоса. Миртл не сводила с меня глаз. Я уловил в них жесткую тень отчужденности. — В этом я тебе не советчик. — Отчего же? — Не знаю. Не могу. Я запнулся, не находя нужных слов. — Я не вправе давать тебе советы. Ты должна понимать отчего. Взгляд у Миртл при этих словах дрогнул, отчужденность в нем растаяла бесследно. Она опустила глаза и стиснула руки. Я заметил родинку у нее на запястье, где кончается манжета. — Тогда, вероятно, нам и встречаться было незачем… Я заметил у нее на лице новое выражение и мгновенно окаменел. — Ну а ты что поделываешь? Я же тебя сто лет не видела. Я рассказал ей про письмо от мисс Иксигрек. Рассказывая, я невольно все более воодушевлялся, а Миртл все более теряла интерес. Обескураженный ее молчанием, я быстро сник. Миртл крепче стиснула сплетенные пальцы. Вдруг она подняла голову и взглянула мне прямо в глаза. — Я чувствую, это конец. Конец. Я тоже взглянул ей в глаза и ясно увидел, что теперь она не лукавит. Почему — не знаю. Может быть, я за последние дни сказал что-нибудь или сделал, и чаша ее терпения переполнилась. Что стало последней каплей, я не знаю по сей день, а знал бы, наверное, не придал бы этому такого значения, как она. Душевные движения чаще всего столь для нас загадочны, что мы, стараясь объяснить их себе, цепляемся за события и поступки. Нас с Миртл привели к концу душевные движения. Это они, подобно приливам и отливам, то прибивали нас друг к другу, то уносили в разные стороны. События, поступки… Что они значат? Что-нибудь я сказал или сделал, а еще вероятнее, что-нибудь ляпнул или выкинул Том, и это для Миртл стало последней каплей. — Да, — сказал я. Она залилась слезами. Не помню точно, что мы говорили потом. Отдельные фразы Миртл звучат у меня в ушах до сих нор. «Не понимаю, как ты можешь! После всего, что было у нас за этот год…», «Если б ты хоть половину того испытал, что я сейчас!» Но зачем продолжать? Когда рвут любовь, страдания неизбежны. Я и так сказал достаточно, настало время сомкнуть уста… Наконец мы расстались. По-прежнему останавливались и трогались дальше трамваи. По-прежнему проходили туда-сюда автобусы. Миртл медлила. Вдруг в потоке машин показалось такси. Я не заметил, как она остановила его. Я только увидел, что она неожиданно садится в машину и уезжает. Я остался на том же месте. Теперь, когда ничто меня больше не удерживало здесь, меня больше не подмывало уйти. Не знаю, сколько я так простоял. Знаю только, что очнулся, когда на солнце вспыхнула шапка рыжих волос и ко мне знакомой походкой подошел мой друг Том. — А, вот ты где! Я слышал, у тебя свидание с Миртл… Думал, я уже не застану тебя здесь. Я промолчал. Тогда Том мягко сказал: — Знаешь что, пойдем-ка выпьем чаю. Не дожидаясь ответа, он потащил меня в кафе. Лавочка внизу еще издали встретила нас крепчайшим кофейным благоуханием. Мы поднялись наверх и сели за наш любимый столик. Время чая давно прошло, и в кафе никого не было, кроме нас. Официантке не терпелось поскорее уйти домой, и ждать нам пришлось недолго. Том сказал: — У вас все кончено? Я кивнул. Том помолчал. Резковатым движением он поднес к губам чашку. — Мне она сказала, что не пойдет за меня, разумеется. — Когда это было? — На днях. Настал мой черед помолчать. Я тоже поднес к губам чашку. — И что ты собираешься делать? — спросил я. Том с готовностью отозвался: — Я только что от Стива, у нас с ним был разговор. Занятно, что ты в это же время выяснял отношения в Миртл… Да, так он, конечно, передумал. — Том самодовольно усмехнулся. — На следующей неделе уезжает со мной во Францию. Я считаю, нам разумнее ехать не откладывая. В ту минуту я не был расположен высказываться по этому поводу — воздержусь и теперь. Том пустился в разглагольствования, и, внимая им, я, как в том ни стыдно сознаться, несколько повеселел. Мой друг был в благодушном расположении духа, его тянуло пофилософствовать. К нему вернулась былая уверенность в себе. Он видел, что его общество действует на меня целительно, и, как всегда, не мог удержаться от соблазна произвести впечатление. Он был нежен и щедр душой, мой друг, он от чистого сердца стремился меня утешить, но он, как и всякий другой, не чужд был человеческих слабостей. Ему хотелось потолковать о Миртл, хотелось облегчить мне сердечную боль и муки совести — и до смерти хотелось преподать мне урок психологической наблюдательности. — По-моему, Джо, корень зла в том, что ты допустил в своем отношении к Миртл грубейший просчет. — Какой? — тоскливо спросил я. И Том сказал какой — задушевно, внушительно, с покоряющей убежденностью, придвинув лицо к самому моему носу. — Миртл, — сказал Том, понизив голос, — не нужно было замуж. Ей нужна была страсть. Я вытаращил глаза. Ахинея столь исполинских масштабов невольно обретает звучание великой истины. В молчании я склонил перед нею голову. Глава 5 СУДЬБЫ ПРОВИНЦИАЛОВ Таков конец моей истории. Через несколько дней школьный триместр закончился, начались каникулы, и я на полтора месяца уехал из города. А когда вернулся, уже грянула вторая мировая война. Когда кончаешь писать роман, встает та трудность, что, хотя повесть окончена, жизнь героев продолжается, а ты должен закрыть на это глаза. Я решил завершить свой рассказ событиями, которые разыгрались вокруг часовой башни, потому что там я последний раз встретился с Миртл, потому что началась война и всех нас разбросало кого куда. Но жизнь наша продолжалась. Я думаю, раз уж вы дочитали до этого места и вам не наскучило, значит, наверняка вам любопытно будет узнать, что сталось с нами после того, как кончилась эта история. Могу вам сказать, что сталось. Я мог бы произвести перекличку, указывая, какая участь постигла каждого из нас. Жаль, что печатное слово не обладает звучанием, а то вы услышали бы, как мой голос зычно выкликает: Миртл — вышла замуж, портниха Миртл — вышла замуж, Том — женился, Стив — женился, Роберт — женился, Хаксби — женился, второй Ворон — женился, моя квартирная хозяйка — вышла замуж, Фрэнк — женился, Бенни — женился, Фред — женился, Тревор — женился, дважды! Недурно звучит, правда? Боюсь только, что при несомненной познавательной ценности для человечества в целом это не слишком увлекательное чтение для отдельных его представителей. А потому шутки в сторону, и займемся делом. Продолжу свою историю еще самую малость, а там подведу итоги, сообщив, как сложилась судьба у каждого из главных героев. Я доработал до конца триместра, и мне так и не предложили уйти из школы. По моим впечатлениям, дела на службе у меня обстояли совсем недурно. Болшоу, правда, утверждал, что не его бы заступничество, меня бы и дня не потерпели в этих стенах. Я лично держался того мнения, что в суматохе, связанной с пропажей чайных ложечек и попытками напасть на их след, директор просто забыл о своем грозном послании ко мне. Тем более что Болшоу в приступе ярости после известия, что Симс возвращается на работу, изменил своему обыкновению чернить меня за моей спиной. Ребята из старшей группы шестого класса кончили школу, и в новом триместре я без них ходил, как потерянный. Впрочем, меня в скором времени призвали на военную службу, и я навсегда отряхнул школьный прах от своих ног. Незадолго до отъезда мне пришлось зайти в школу забрать кой-какие книги, и я узнал, что Симс скоропостижно скончался. — Счастливое избавление, одно можно сказать, — изрек Болшоу самым, как мне показалось, двусмысленным тоном. Он отдул со рта подусники и вперил в меня стальные очки. Для тебя бесспорно счастливое избавление, подумал я. — Рад отметить, что, производя необходимые перестановки, директор внял разумным доводам и предложил мне взять на себя обе должности. Оставаясь старшим по физике, я, кроме того, отныне — старший преподаватель по всем естественным дисциплинам. На преподавание, таким образом, у меня останется значительно меньше времени. — И он удостоил меня вельможной усмешки, обнажив из-под усов вставные клыки. Я ушел, не заглянув к директору, и никогда больше не видел его. Моей квартирной хозяйке, должно быть, надоели школьные учителя. На мое место она пустила страхового агента, мужчину лет на двадцать меня старше. Выбор оказался крайне удачен: агент женился на ней и ласково обращается с ее собачкой. Зато племяннице, наоборот, никак до сих пор не надоест мистер Чиннок, который является к ней в два тридцать каждое воскресенье, точный как часы. Ни один из моих друзей, какие погибли на войне, не упоминается в этой истории. Тревор, Бенни, Фрэнк и Фред уцелели. Тревор продолжал, по собственному выражению, баловаться красками, покуда его не призвали в армию, где он попал в разведывательную службу. Он прослужил до конца войны в звании сержанта, а потом женился на той самой великанше, из-за которой произошел в свое время такой переполох. Том, услышав об этом, пришел в бешенство и хотел потребовать у Тревора обратно наши деньги. Женившись, Тревор вскоре развелся и женился на другой великанше. Фрэнк год проучился на естественном отделении в Оксфорде, а потом стал начальником радиосвязи на флоте. Он с честью нес службу, был красив, как бог, в морской форме и женился на очень достойной девушке. Неизвестно почему, у него такое чувство, будто жизнь в чем-то обделила его. Фред поступил на работу в магазин электротоваров, отслужил в армии и вернулся на прежнее место. Если вам случится проходить мимо часовой башни, загляните в демонстрационный зал магазина электротоваров: коренастый продавец с бриллиантиновой прической и добродушным говорком врастяжку, который примется расписывать вам достоинства электрокипятильника, — это и есть Фред. Он обзавелся многочисленным семейством. Бенни сумел пробиться в военно-медицинскую службу. Он думал, что обеспечил себе безопасное местечко, но, к ужасу своему, обнаружил, что офицерского звания ему не видать, так как он по образованию не врач. К концу войны, впрочем, положение изменилось, и Бенни произвели в младшие лейтенанты. После таких успехов на медицинском поприще ему сам бог велел открыть в комнатенке над одной из лавочек на рыночной площади рентгеновский кабинет. Сегодня у него помещение из трех комнат, ассистент, сестра и максимальное количество тяжеловесного оборудования при минимальной осведомленности по медицинской части. Он объявил, что мне в любое время сделает рентгеновский снимок бесплатно. Так сложилась судьба у моих учеников. Теперь пора рассказать о Стиве. Для вас не будет новостью, если я скажу, что Стив так и не избавился от своего патрона. По-прежнему жизнь их разнообразили бурные, полные страсти сцены, как с участием автомобилей, так и без оного. Отпуск во Франции в самом деле благотворно сказался на французском произношении Стива, а Том в самом деле не уехал в Америку. Впрочем, на другой же год война вынудила Тома покинуть город, и его всепоглощающий интерес к протеже необъяснимо пошел на убыль. Свобода возвращалась к Стиву с такой стремительностью, что дух захватывало, — вскоре ему буквально ничто уже не мешало быть таким же, как все, когда и сколько ему заблагорассудится. Его призвали на военную службу, и тут он, в конце концов, проявил независимость, изъявив желание стать пилотом военно-воздушных сил. Шутки шутками, а Стив уже действительно водил самолет, да как лихо водил, правда, не мог посадить. При стольких способностях Стиву было отказано в умении посадить самолет невредимым. Это вынуждены были признать все, причем кое-кто — в том числе и Стив — с облегчением. Попробовали было сделать из него штурмана — опять осечка: арифметика подвела. Попробовали сделать радистом — а у него возьми да обнаружься таинственные приступы внезапной глухоты. Так Стива и продержали бесславно на земле. Однако из общения с патроном Стив вынес одно ценное свойство: навык крепиться перед лицом испытаний. По всей видимости, у него был на это природный талант. Красивый жест окончился неудачей, но Стив был премного доволен одним уж тем, что сделал его. Он крепился не за страх, а за совесть. И вскоре начал озираться по сторонам. Озираясь по сторонам, Стив приметил дочку второго из владельцев бухгалтерской фирмы, в которой он прежде служил. Дочка была хорошенькая, решительная и без ума от Стива. Стиву хотелось жениться; ему хотелось детей. И он в конце концов смирился с мыслью, что станет бухгалтером. Этот выбор также стоил ему душевных мук, но и тут его выручила привычка крепиться. А в конторе как раз такого, как он, и ждали с войны: молодой летчик, толковый, обаятельный, воспитанный, приличный, положительный — чего же лучше! Дочка стала его женой. Так Стив и осел в городе. На свой скромный лад он весьма преуспел по бухгалтерской части. Живут они с супругой на широкую ногу. Стив чрезвычайно гордится своим потомством. Сокрушаясь в своем кругу о том, что кто-то сбился с пути, он с каждым годом испытывает при этом все меньше неловкости. Стив остепенился. В судьбе Стива присутствует, на мой взгляд, нечто сугубо поучительное. Стив теперь уважаемый человек. Его просто хочется назвать столпом общества. Да, так я его и назову: столп общества. Более подходящего названия не подберешь. Я сказал, что Том не уехал в Америку. Это не совсем точно. Точнее сказать, он не уехал в Америку как политический эмигрант в августе 1939 года. И никто из нас не уехал. Том все тянул да тянул, а Роберт не нажимал на него. «Война неминуема», — говорил Том, — во-первых, потому, что не хотел уезжать, а во-вторых, потому, что война была неминуема. Тому не настал еще срок идти в армию, как ему предложили место в Министерстве авиационной промышленности. Он согласился и очень скоро выдвинулся на новой службе. Работать он уехал в Лондон, где находилось Главное управление министерства, и неожиданно, по распоряжению лорда Бивербрука, получил повышение в должности. Злые языки утверждали, будто причиной повышения явился счастливый случай, когда министр забыл в лифте портфель и Том, с портфелем в руках, кинулся его догонять. Я лично думаю, что это поклеп. С каждой сменой правления в министерстве Том двигался то вверх, то вниз по служебной лестнице, пока наконец не повздорил с каким-то начальством и не был откомандирован в Вашингтон. Таким образом, в Америку он все же уехал. Вы, по-видимому, успели достаточно хорошо изучить Тома и сможете, не задумываясь, ответить на простой вопрос: «Что сталось с Томом в Америке?» Правильно. Том сделался американцем. В Америке Тому открылись бескрайние просторы для приложения его неуемной и громогласной энергии — просторы духовные, эротические и географические. Он не удержался и заговорил с американским акцентом. Не удержался и сделал предложение американочке — та согласилась, и Тому пришлось жениться. Ему предложили заманчивую работу, при условии, что он примет американское гражданство. Война кончилась, он остался в Америке и живет там по сей день. Не так давно я побывал за океаном и заезжал погостить к Тому. Он изменился, но не слишком: так же буйно вьются густые рыжие кудри, и только в телосложении заметнее обозначилась склонность к дородству. В Англии он раздобрел бы куда сильнее, но и тут заметно отяжелел. В остальном он остался такой же. На второй день он отправил жену пораньше спать, достал бутылку виски и завел беседу о добрых старых временах. Он расспрашивал меня о Стиве, который больше не пишет ему, о Миртл, которая не пишет больше нам обоим. Разговоры о Миртл привели его в благодушное настроение, когда тянет пофилософствовать. Он не преминул сообщить мне, что за эти годы глубже постиг таинства человеческой души. Воспоминания о Миртл всколыхнули его. — Ах, Миртл, — вздохнул он и усмехнулся, поджав губы. — Ах, Миртл, — вздохнул и я и отхлебнул глоток виски. — В своих отношениях с Миртл, Джо, ты допустил грубейший просчет. — Какой? — Миртл, — внушительно понизив голос, сказал Том, — не нужна была страсть. Ей нужно было замуж. Можно было подумать, что мы с ним сидим в кафе на рыночной площади. Как ожило во мне прошлое при этих словах! В точности тот же негромкий голос — только говорит все наоборот. Вы теперь сами видите, что Том совсем не изменился. И наконец — Миртл. Миртл вышла замуж за Хаксби. За те месяцы, что я прожил в городе после летних каникул, я видел ее лишь два раза — случайно, на улице. Оба раза мы прошли мимо не останавливаясь, не сказав друг другу ни слова. Вероятно, до нее долетали обрывки сведений обо мне, точно так же, как до меня — о ней. Богемного пошиба вечеринки шли у нее самым полным ходом при непременном участии Тревора и Стива. Непохоже, чтобы отказ выйти замуж как-то сказался на ее отношениях с Томом. По-моему, Том после этого стал ей больше нравиться. Во всяком случае, он бывал у нее на вечеринках и потом рассказывал мне новости о ней. Первое время пересуды касались моего сходства со Свенгали. Потом на горизонте замаячил любовный союз с Хаксби, затмив собой эту тему. Да я, признаться, уже и не вникал. Как раз в эту пору я навсегда уехал из города и только задним числом узнал, что они давно женаты. В мире торговой рекламы Миртл добилась блестящего успеха. Блистает она и поныне. Когда вам попадется на глаза реклама нейлоновых чулок самой ходовой марки — милая глянцевая картинка, на первый взгляд совсем невинная, на второй — пожалуй, не совсем, — знайте, что перед вами работа Миртл. И за эту работу Миртл платят большие деньги. Миртл счастлива. Грусть осеняет ей лицо, ее голосок звучит печально. Только Томов орлиный взгляд способен проникнуть в тайные глубины ее души — что до меня, я сказал бы: она счастлива. Вид у нее по-прежнему кроткий, и все такая же плутоватая усмешечка. Когда какой-нибудь твердокаменный воротила предлагает ей выгодную сделку, она бросает на него трепетный взгляд из-под ресниц, как бы говоря, что он, конечно, просто хочет сделать ей приятное. И он, простофиля, чаще всего глупо ухмыляется в ответ. Черт возьми! Еще только начиная рассказ о том, как сложились судьбы других, я уже понимал, что в конечном счете мне предстоит нелегкий труд рассказать, как сложилась моя собственная. Одно дело — сделать общим достоянием то, что касается не тебя, и совсем другое — расстаться со своим, сокровенным. Как подумаешь, что за вереница радостей и бед выпала мне на долю с 1939 года! Как подумаешь потом, на сколько романов хватило бы мне такого материала — ах, романы, романы; Святое Искусство, фунты стерлингов!.. Как сложилась моя судьба… Минувшие годы вдруг встают передо мной со всеми радостями и бедами, теплом и болью, горестным и смешным. Я придвигаю чистую, неначатую тетрадь. Я беру в руку перо… notes Примечания 1 «В поисках утраченного времени» (фр.), роман Марселя Пруста. — Здесь и далее примечания переводчика. 2 Пуритане, переселившиеся в 1620 году из Англии в Северную Америку и создавшие колонию на территории нынешней Новой Англии. 3 Роман О. Хаксли. 4 Какая тоска! (фр.). 5 Крик души (фр.). 6 Победитель игр (лат.). 7 Персонаж романа Дж. Дюморье «Трильби», музыкант и гипнотизер.